Океанский патруль. Книга 2

Для разговора они ушли в лес, подальше от людских глаз, и Суттинен поразился тому, что подполковник безо всякого стеснения стал ругать Рюти и Таннера.

– Два старых идиота, – говорил Кихтиля, закуривая шведскую сигарету. – Я не понимаю, на что они надеются, заключая договор с Риббентропом… Спрашивается: о какой военной активизации нашей Суоми может идти речь, если сами немцы уползают от русских на карачках?.. Поверьте мне, лейтенант, что нас может спасти сейчас только маршал Маннергейм. Он видит гораздо дальше наших министров, и он готов пойти на что угодно, лишь бы Суоми не истекла кровью до конца. Верьте мне!..

Суттинен быстро протрезвел.

– То есть, – спросил он упавшим голосом, – уж не хотите ли вы сказать, что наша Суоми…

– Да, да, лейтенант, – раздраженно перебил его Кихтиля. – Не бойтесь называть вещи своими именами… Война проиграна нами, это бесспорно!

Суттинен вяло опустился на кочку, злые рыдания сдавили горло. Он закрыл лицо руками, но слез не было:

– Суоми… бедная… маленькая… что с ней будет?.. Боже милосердный…

– Хватит, лейтенант! – прикрикнул Кихтиля. – Если вы так страдаете за Суоми, то лучше бы не отступали!.. Хватит, говорю я вам… Суоми еще воскреснет!..

Он поднял его за локоть, повел в чащу леса.

– Если москали оккупируют нашу страну, – медленно, с усилием проговорил Суттинен, – я покончу с собой и с легким сердцем отправлюсь в царство Туонелы.

– Это благородно, но – увы! – глупо.

– Херра эвэрстилуутнанти, все глупо в этом дурацком мире.

– За исключением войны с коммунистами, – закончил подполковник, улыбаясь.

С этого момента они заговорили как военные люди, и вечером Суттинен уже ехал на подводе к старой, границе. На перекрестке двух проселочных дорог лошадей остановили свистом, и из лесу вышли навстречу капрал и вянрикки.

– Суоми – прекрасная? – спросили они.

– Нет, – злобно ответил Суттинен, – она – великая…

– Ну, тогда принимай! – и капрал стал грузить на подводу длинные тяжелые ящики, из щелей которых торчали промасленные тряпки.

– Сколько собрали? – спросил лейтенант.

– Для начала хватит, – засмеялся вянрикки. – Пять автоматов, двадцать три винтовки, из них шесть с оптическим прицелом, и восемь тысяч патронов. Вот только с гранатами плохо – всего восемьдесят штук.

– Ничего, – ответил Суттинен, закрывая ящики брезентом, – зато наш полк выделил две тысячи гранат… Садись, капрал… Лопату захватил?

– Даже две, – ответил капрал, залезая в телегу.

По твердой дороге, освещенной лунным светом, лошади бежали бойко. На старой границе Суттинен снова крикнул, что Суоми не прекрасная, а великая, и повозка с оружием пронеслась под шлагбаумом…

Они ехали в деревню Тайволкоски, где был родовой дом семьи Суттиненов и где сейчас умирал старый лесной барон.

– Хэй, хэй! – кричал капрал, дергая вожжи, и лошади быстро бежали в глубь притаившейся страны.

Хорошие, выносливые лошади – их дал Суттинену подполковник Кихтиля…

Рикко Суттинен уже знал от подполковника, что с отцом, который был давно болен гипертонией, случился удар после того, как немцы самовольно вырубили лучший лесной участок в среднем течении Китинен-йокки. Немецкое управление «Вермахт-интендант ин Финлянд» обещало наказать виновных, но компенсировать убытки отказалось. Немного оправившись от болезни, старый барон покинул Хельсинки и уехал в родовое поместье Тайволкоски, чтобы умереть в той бане, в которой родился.

В этой же бане родился и Рикко Суттинен, и он верил, что если не погибнет на фронте, то, состарившись, тоже ляжет умирать на черный, никогда не просыхающий полок. И сейчас, приближаясь к родной деревне, он тихо напевал старинную песню:

Есть в лесу для дуги черемуха,

есть в лесу для оглоблей рябина.

Запрягу я в телегу гнедого,

и не стану я медлить,

не оглянусь ни разу, ни разу,

не остановлюсь до тех пор,

пока в родимой Тайволкоски

не увижу дыма над отцовской избой,

пока не увижу, пока не увижу,

что топится родимая баня…

У крайней избы Тайволкоски, которая покосилась набок и была огорожена редким тыном, Суттинен вдруг спрыгнул с повозки, крикнул капралу:

– Спросишь дом Суттиненов, там покажут. А я сейчас вернусь…

На хриплый лай дворняги из окна высунулось сморщенное лицо старухи, и лейтенант почувствовал, что ноги с трудом слушаются его. Стукнувшись о низко нависшую гнилую притолоку двери, он шагнул в прохладную, застланную чистыми половиками горницу, и голос его дрогнул, когда он сказал:

– Тетушка Импи… Нянюшка, это я – твой Рикко…

Он обнимал старушечьи плечи своей кормилицы, вдыхал давно забытый запах ее избы, видел широкую лавку, на которой играл когда-то в детстве, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент.

– Рикко… мальчик мой, – кровинушка ты моя…

И лейтенант вдруг понял, что для нее, которая вскормила его своей грудью, он всегда останется мальчиком, чистым и хорошим. Ему стало жалко себя, своей загубленной молодости, стало жалко тех дней, которые он мог бы провести здесь и которые провел в огне, стонах и пьянстве.