Океанский патруль. Книга 2

Егерь вытянул дрожащую руку, и Никонов действительно увидел шагавших по гребню ближайшей сопки двух гитлеровцев. Впереди раскачивалась с руками за спиной тонкая и гибкая, как стебель, фигурка женщины в лыжном костюме; ветер рвал и относил назад ее длинные волосы.

– Отдай! – сказал Никонов и, вырвав из рук егеря шмайсер, твердым, казалось, даже неторопливым шагом пошел отбивать от врагов своего друга.

Франц Яунзен – это был он – рукавом шинели вытер окровавленное лицо, жалобно всхлипнул.

– Дурак! – непонятно к чему произнес он и заплакал. – Дурак русс, хорошо хоть очки не разбились…

Продолжая плакать, он выбрался из кустов. Дошел до изложия сопки, на гребне которой уже разразилась отчаянная схватка, и скоро по откосу горы, прямо к ногам Яунзена, осыпая лавину щебня, скатились два група тирольцев…

Никонов только глубокой ночью отыскал партизан на новом, малознакомом месте. Хрустел по; ногами гравий, холодом тянуло из ущелья, ветер трепал раскинутые палатки. Маленький костер потрескивал среди камней.

Осквик крикнул:

– Вставайте, товарищ Улава жива!..

Их обступили партизаны, появлялись откуда-то из темноты все новые и новые, со всех сторон сыпались возгласы радости.

Астри упала Никонову на грудь, обхватила руками его крепкую шею и ласковым шепотом (ему вспомнилась Аглая) сказала:

– Спасибо!.. Я никогда не забуду и эту ночь, и этот костер, и… тебя!

Он гладил ее вздрагивающие плечи, не мигая смотрел на пламя костра, и не было слов у него в этот момент. Он чувствовал, как в душе накипают слезы, еще немного, вот-вот, и они хлынут из глаз – яростные и страшные.

Тогда он поднял лицо кверху, а там, наверху, в застывшем черном покое дрожали трепетные неяркие звезды.

Первый урок

Иржи Белчо просыпался рано утром, с наслаждением прислушиваясь, как похрустывают чистые простыни, уютно и непривычно стучат ходики, а с кухни уже доносится шум закипающего чайника. Он открывал глаза, и с портрета, повешенного Аглаей как раз напротив кровати, прямо на него смотрел смеющимся взглядом Никонов.

«Ну, здорово!» – казалось, говорил этот взгляд, и Белчо каждый раз мысленно переносился туда, где дымят сейчас костры, сиротливо шепчется замерзающий вереск, сменяются на постах часовые…

«Как-то там?» – невольно задумывался словак, но уже прибегала румяная после умывания дочь Аглаи, тормошила его, стягивала с постели, звала с собой гулять.

– Вот вы и сходите, – советовала за столом тетя Поля, разливая по чашкам чай. – Потом на родину вернетесь, своим расскажете, как живем мы здесь, на самом краю земли.

А боцман добавлял каждый раз горестно:

– Он ничего и не увидит у нас: все разрушено, сожжено. Ни одного здания, почитай, не осталось.

– Вот об этом и буду рассказывать, – подхватывал Белчо, – все расскажу. И как работаете под открытым небом по двадцать часов, и как в театре сидите под бомбами, и как рыбу в океане женщины ловят… Все расскажу!

Иржи действительно полюбил ходить по мурманским улицам. Словака интересовало в этой полярной столице все, он даже заходил в дома, заглядывал в окна, и патрули уже несколько раз задерживали его за подозрительное любопытство. Когда же Иржи приводили в комендатуру, он на ломаном русском языке путано и горячо рассказывал историю своих приключений, которая всем казалась невероятной, и этим он еще больше усиливал подозрение. Но, к счастью, все кончалось благополучно, и вечером, сидя в комнате Мацуты, Белчо жаловался:

– Когда же мне дадут документы? Так жить нельзя…

Скоро ему выдали документы; в них говорилось, что предъявитель сего. – гражданин Чехословацкой республики, участник Сопротивления, с декабря 1943 года по август 1944 года находился в партизанском отряде сержанта Константина Никонова и сейчас отправляется в Москву для вступления в Чехословацкий корпус.

– Я сам захотел этого, – говорил повеселевший Иржи, – теперь пойду воевать за мою Злату Прагу!..

Скоро он уехал. Провожать его пришел и солдат Семушкин, который находился в команде для выздоравливающих. Перед отходом поезда Белчо загрустил.

– Жалко, как жалко! – сказал он. Ударил колокол, тетя Поля поспешно сунула в карман Иржи какие-то гостинцы, и словак вскочил на подножку.

– Я вас всех никогда не забуду! – крикнул он и, помахав рукой, закрыл ладонью глаза.

Так, пряча слезы, он и уехал, а Семушкин сбил на затылок шапку, вздохнул:

– Эх, жизнь.. Занятная, скажу я вам, штука… эта самая жизнь-то!..

Свернувшись от морозных утренников в хрусткие трубочки, желтые листья рябины кружились над заливом, плавно ложась на темную воду, подернутую тревожной рябью. Вытягиваясь в струнку, улетала на юг слабая птица, которой не снести свирепых полярных шквалов. Навстречу ей, радостно гомоня в чистом небе, летела крупная соловецкая чайка с черным ожерельем на шее. Холодным, обжигающим сквозняком дуло с океанских просторов.

По ночам грохот прибоя был слышен за много, много миль…