Ох и трудная это забота - из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

По дороге домой Шульгин никак не мог выкинуть из головы состоявшийся разговор. Сейчас ему многое казалась необычным в этой троице. И то, как они между собой общались, и поразительное единодушие в вопросе об отношении Европы к России. По долгу службы ему приходилось почитывать западников — от Герцена и Плеханова до самых бескомпромиссных. Ему была близка позиция Соловьева и Струве, но сегодня он услышал непривычное. В словах господина Федотова он угадывал созвучие славянофилам. С поправкой — от некоторых идей Федотова любой славянофил придет в бешенство.

Все сказанное для троицы было естественно, как если бы окружающие давно говорили, спорили и мыслили подобными категориями. Вспомнил саркастическое упоминание о балах, что прозвучало не так, как оно звучит в устах социалистов.

Постулаты каких-то систем он услышал впервые, тем более было непонятно, отчего Зверев прекрасно понимал Федотова. Ладно бы это было известно математику, но Дмитрий явно не инженер. Виктор не мог взять в толк, отчего вдруг математик произнес очень необычное высказывание об управлении безопасности. Все говорило о том, что он по памяти процитировал некий известный параграф.

Точно так же единодушно и естественно троица относилась к вопросу, кому служить. Отечеству или им троим. Этим, явно не бессовестным людям, и в голову не пришло, что подобные предложения звучат бестактно.

Мысль о постоянной и непримиримой борьбе против его России, равно как и Росси против всех, была Шульгину откровенно неприятна. Благо эту извращенную логику не разделял господин Мишенин. Еще Виктор вспомнил, в какой момент Зверев не дал высказаться математику. Было над чем поломать голову.

* * *

Вечером Зверев спросил Бориса:

— Ну как тебе, Старый, мой протеже?

— Ты знаешь, последнее время я постоянно вспоминаю русскую классику. В ней, что ни герой, так сплошное переживание. Этот «голубой» тоже запел о передовых культурах. С другой стороны есть здоровое упрямство, без упёртости. Судя по лексике с интеллектом все в порядке. А как ты его видишь?

— Мне проще, я его постоянно наблюдаю. Вынослив, быстр и внимателен. Радует, что без намека на жестокость. Каждый бой для него новый ребус. В суждениях тверд, хотя и не фанатик. Местами излишне расчетлив. Склонен к карьере. Как-то оговорился, что в жандармы подался по нужде — на нем младшие братья. Я из этого сделал вывод, что службой в жандармерии он тяготится, да ты сам знаешь — ему теперь никто из прежних сослуживцев руки не подает.

— Ну что же, перспективный парень, впрочем, время присмотреться у нас есть. Дим, как думаешь, скоро наш поручик догадается, что мы собираемся его вербовать?

— Честно?

— Ну, ты вопрос ставишь.

— Думаю, если не сегодня, так завтра, — ответил Зверев.

— Согласен. С другой стороны, если не догадается, так он нам и не нужен. Его бы только от революционной сшибки уберечь, кадры с деформированной психикой нам не нужны.

— А это реально? — в голосе Зверева мелькнуло сомнение.

— В том и дело, сейчас связей нет. Думаю и сам он на увольнение не пойдет. Молод. Если честно, то не факт, что он нам вообще нужен. Старичок-полицейский работу наладит лучше, опыт-то не пропьешь. А для спецопераций Шульгин, скорее всего, вообще не годится, впрочем, как знать: в тихом омуте не только черти водятся.

Глава 15 Наши в Питере

15 апреля 1905 г.

В Санкт-Петербурге отчаянно «дымил трубами гигант отечественного радиопрома» — кронштадские радиомастерские. К их созданию приложил руку профессор Санкт-Петербургского электротехнического института Попов Александр Степанович. При численности менее десятка человек мастерские умудрялись изготовлять и монтировать радиостанции на кораблях Империи.

На встречу с родоначальником российского радио поехали Борис с Мишениным. Зверев выразился кратко: «Нечего там толкаться. Приеду на испытания».

Тук-тук, тук-тук — колесные пары отсчитывают последнюю сотню верст. В такт едва слышно поскрипывает оконная рама. Приятно тянет теплом от вагонной «буржуйки». За окном мелькают редкие станции и занесенные снегом деревушки. Снежные шапки на соломенных крышах придают домам сердитость — видимо, обиделись, что задержалась весна.

Московский обыватель успел забыть о девятом января. Ему показалось, что грозные события отступили. Откровенно говоря, окраинный московский люд не очень-то был озабочен общественным катаклизмом. Другое дело — как-то в этом деле поучаствовать, да с пользой. Слово «революция» у местных вызывало недоумение. Грабеж… это они понимали, а некоторые этим втихаря промышляли, но революция…

Бабы у колодца с осуждением поговаривали, что Мишка Кривонос нарушил священные заветы предков — мотался куда-то бастовать, а вернулся без барыша. Считай, задарма заделался революционером.