Охота

– И что? – спросил первый. Они говорили, прерываясь на секунду-другую, так как прислушивались к удаляющимся собакам.

– Он нас измучил. Бежал почти до самого заката. Но на перевале…

Дальнейших слов он не услышал, так как оба быстро двинулись, почти побежали; он выглянул, словно бы не осознавая опасности, увидел их укороченные высотой силуэты, оружие они держали на изготовку, ибо были опытными охотниками и по голосу собак понимали, что след совсем свежий, горячий, что уже близко – что скоро он будет в их власти.

Он не осознавал, как долго пролежал не двигаясь. Может, час, может, два. Лай усилился, затем перешел в беспокойный скулеж, раздался человеческий голос, затем шум суматохи стал удаляться, пока не исчез вовсе. Он не понимал происходящего – девочка не могла бегать быстрее, чем собаки, так почему же они ее не догнали? Но внезапно догадался. Она, должно быть, добежала до того места, где склон обрывался в самую глубокую пропасть, и именно туда бросила ложный след, этот прозрачный платок, пропитанный его запахом. Затем просто ушла. Собаки добрались до места, где оборвался след, затем люди принялись совещаться. Они, конечно, удивились и разозлились, но никак не могли уместить у себя в головах, что он прыгнул туда, в эту бездну: на самом деле это было невозможно. Почему же?

Вопрос сложный, но, устроившись кое-как на боку, чувствуя, как холодное нутро скалы поглощает накопившийся в нем жар, крепко уперевшись головой во влажный камень, он мог какое-то время поразмышлять. Когда-то слышал об этом. Рассказывали другие, те, кого уже больше не было, которые до него убегали по этому бездорожью и после изнурительного дня, в ярком солнечном свете, падали на свою короткую тень [, пораженные в голову или грудь]: почти всегда охота заканчивалась в полуденные часы.

Видимо, они должны были бояться. Если бы не боялись, то не убегали бы. Если бы не убегали, не изобретали планы спасения, не было бы никакой охоты, просто обычная стрельба по движущимся мишеням, как по тарелочкам на стрельбище, лишенная чудесного фона гор, запутанного и полного сюрпризов сюжета, лесной стратегии, поединка в хитрости и в выдумках, с прокладыванием двойных следов, их запутыванием и петлянием, прохождением через воду быстрых потоков, по надземным мостам из упавших деревьев – не было бы этого поединка с неожиданным концом, с выстрелом не слишком близким, чтобы не быть легким, и не слишком далеким, чтобы быть точным.

И если им приходилось изворачиваться и прятаться, они должны были быть именно такими: достаточно разумными, чтобы усложнить решение задачи охотнику, быстрыми, сильными [и преисполненными желаниея существовать. То есть не способными на самоубийственные прыжки, которые бы все испортили].

Он уже почти остыл. Двигаться не хотелось, но из этого положения был виден лишь обрамленный черным клочок чистого, без единого облака, неба, и он припомнил, что в последний раз видел такое небо, когда его отвезли в лес и приказали хорошенько спрятаться. Там была котловина, полная огромных валунов, – он лег на спину между тремя самыми большими и смотрел на небо, пока с ним не случилось что-то странное. Как будто он вообще не лежал, а плыл вместе с облаками, и напрочь забыл, зачем пришел, и забыл о Старшем, чье красное разгоряченное лицо внезапно появилось над краем валуна на фоне неба. Тот рассердился на него. Он должен был учиться! Он ведь уже мог ориентироваться на местности, искать металлические предметы, старые консервные банки, возвращаться по собственному следу, влезать на деревья. Сейчас он должен был хорошо спрятаться, а не лежать и греть на солнце свой глупый лоб! Тот лес был совсем другим. Без гор. Здесь он был впервые. Онк объяснил ему, почему так. Они не хотели, чтобы он научился слишком многому, поэтому и с местностью, где на него будут охотиться, не знакомили, пока не пришло его время.

Следовало бы, однако, выглянуть. Может, солнце уже ползет к закату? Но он продолжал лежать неподвижно. Ибо в этом состоянии (и жар прекратился, и давление в голове, и эта яркая вспышка в поле зрения, которая так удивила его ранее) ему не нужно пытаться быть самим собой. Он не чувствовал себя. Не слышал легкого, призрачного шума, в тишине сопровождающего каждое его движение, и когда смотрел, как сейчас, перед собой, в небо, не составляло ни малейшего труда представить, что вокруг все белое, мягкое, розовое, а если б вслушался в тишину, мог бы даже сказать себе, что дышит, что чувствует, как воздух проникает в него, подобно ветру в просвете елей, и на мгновение это было почти правдой. Мог представить себя у темной глади озера, того, что на краю леса, у лиловых и желтых палаток, что он загорелый голый мальчик, который умеет нырять, переплывает озеро и выходит на противоположном берегу, смеясь, показывая зубы, с волосенками, прилипшими к сморщенному от радости лбу, с мокрыми от воды глазами, и может петь и танцевать. Сначала он был бы совсем маленьким, меньше этой девочки, потом повзрослел бы. Ходил бы в школу.