Охота

Харт меня осадил – по крайней мере, на какое-то время – и занялся своими расчетами и экспериментами, а я мог размышлять о чем угодно, меня интересующем. Этого-то он не мог мне запретить. Возможно, размышлял я, когда некое предприятие подключило свой компьютер в сеть, оказался – совершенно неосознанно – преодолен некий критический порог, и сеть сделалась организмом. Мне сразу же пришел в голову образ молоха, чудовищного паука или электрического многонога, зарывшегося своими щупальцами под землю от Скалистых гор до Атлантики, который, выполняя порученные ему обсчеты числа почтовых пересылок и резервируя места в самолетах, одновременно тихонько плетет жуткие планы захвата Земли и превращения людей в рабов. Естественно, это ерунда. Сеть не организм – не как бактерия, дерево, животное или человек, просто выше критической точки сложности она сделалась системой, как системой становится звезда или галактика, когда наберется достаточное количество материи в пространстве; сеть это система и организм, не схожий ни с одним из названных, поскольку она организм новый, такой, какого до этого времени еще не бывало. Мы сами создали ее, но до самого конца не знали, что мы, собственно, делаем. Мы использовали сеть, но это были легкие раздражения, мы были словно муравьи, пасущиеся на мозге, занятые поисками – среди миллиарда проходящих в нем процессов – того, что возбуждает их вкусовые усики и челюсти.

Харт обычно приходил в мое дежурство, около трех часов с папкой, набитой бумагами, с термосом, наполненном кофе, и принимался за дело, а я чувствовал себя оставленным в сторону, но что же иное я мог почувствовать, если с точки зрения реальности именно так все и было? Я продолжал думать о своем, погружаясь в доступные мне фантазии – например, представлял себе, что мир мертвых доселе предметов, почтовые линии, кабели придонного телеграфа, телевизионные антенны, а может, и металлические сетки оград, дуги и опоры мостов, рельсы, каркасы бетонных небоскребов – что все это, согласно с импульсами сети, внезапно соединяется в одну следящую систему, которой руководит как раз мой IBM, – в долю секунды, поскольку к тому, чтобы именно он сделался центром кристаллизации этой потенции, привела последовательность нескольких маловажных событий. Но даже мой бред не пояснял – пусть бы и максимально туманным образом – тех удивительных и конкретных подробностей, как возможность предвидеть результат и как ее двухминутное ограничение – а потому я принуждал себя к молчаливой терпеливости, поскольку понимал, что Харт старается изо всех сил.

Перехожу же к фактам. Мы обсуждали с Хартом пару вещей – практическое применение эффекта и его механизм. Несмотря на ожидания, практические перспективы эффекта ста тридцати семи секунд были ни слишком серьезными, ни важными: скорее, они обладали совершенно внешним характером невероятного события. Решения, которые предсказывают судьбы народов и мировой истории, не могут оказаться в границах двух минут, тем более что двухминутное предсказание будущего сталкивается с, казалось бы, второстепенным, но базовым препятствием: чтоб компьютер начал делать безошибочные прогнозы, необходимо вывести его на соответствующий след, направить, а это обычно требует больше времени, чем две минуты, а потому польза от практического применения сразу же оказывается достаточно сомнительной. Границы предсказаний невозможно сдвинуть ни на долю секунды. Харт допускал, что это некая постоянная, константа универсального, хоть и неизвестного пока что характера. Наверняка можно срывать банк в больших казино, думать о пользе, которую можно извлечь, например, из рулетки, но цена установки соответствующих устройств оказалась бы немалой (IBM стоит более четырех миллионов долларов), а организация двусторонней связи, к тому же скрытой, между игроком за столом и центром вычислений оказалась бы таким же крепким орешком – не говоря уже о том, как быстро казино поняло бы, что возникла некая проблема: впрочем, такое использование эффекта нас обоих не интересовало.