Охота. Я и военные преступники

Принимая кадровые решения, люди, руководившие следственной службой, отдавали предпочтение детективам, имевшим за плечами годы «опыта работы на улице». Они умели ловить убийц, насильников и других преступников, а также получать информацию о подобных преступлениях от свидетелей. Именно поэтому прокурорская служба добилась таких впечатляющих успехов в сборе доказательств фактических преступлений. Но у этих следователей не было опыта ведения дел против представителей политической или военной элиты. Ведь лидеры не принимали участия в реальных убийствах и изнасилованиях, даже не присутствовали на местах преступлений. Для доказательства их вины следовало проводить совершенно иную работу. Лишь немногие следователи имели образование выше среднего. Практически никто не знал ни слова по сербо-хорватски, не говоря уже об албанском языке. Мало кто умел грамотно писать на английском или французском языках, хотя они и являлись официальными языками трибунала, а для многих следователей они были еще и родными. В результате следователи поставляли нам горы свидетельских показаний, большая часть которых оказывалась совершенно бесполезной для формирования обвинительных заключений в отношении высокопоставленных преступников. Я даже не могу привести примера: информация, содержащаяся в этих документах, была настолько не связана с делом, что не оставила никакого следа в моей памяти. Мне не нужно знать биографию свидетеля преступления, как не нужны были истории жизни тех решивших развестись несчастных людей, дела которых я когда-то рассматривала в Лугано. Мне нужны были факты, связанные с преступлением, которые доказывали бы причастность к нему политических лидеров, генералов или руководителей тайной полиции. Я обнаружила, что для суда у нас есть 200 свидетелей, причем 150 из них — свидетели конкретных преступлений.

То, что следователи не имели никакого представления о сути военного конфликта в Югославии, оказывало самое пагубное влияние на следствие. Это влияние становилось наиболее очевидно, когда они допрашивали потенциальных свидетелей, положение которых позволяло им располагать крайне важной информацией о принятии политических и военных решений. Эти люди были очень близки к тем, кто принимал такие решения. Постепенно до меня начали доходить слухи о том, насколько неумело некоторые следователи допрашивали важных свидетелей — дипломатов, сотрудников службы внутренней безопасности и политиков. Руководители следственных бригад прокурорской службы не понимали, какой ущерб подобные методы ведения следствия оказывают на репутацию всего трибунала в целом.

Я узнала, например, о двух попытках допросить бывшего руководителя тайной полиции Хорватии Йосипа Манолича. Этот пожилой человек мог стать чрезвычайно важным свидетелем и дать показания против видных хорватских политиков и военных, которые принимали участие в военной кампании, развязанной Туджманом ради захвата части территории Боснии и Герцеговины и создания Великой Хорватии. Во время первой попытки допросить Манолича (середина 90-х годов) следователь кричал на него, обвиняя в военных преступлениях, словно этот человек, на протяжении нескольких десятилетий возглавлявший тайную полицию, был обычным уличным хулиганом, а следствию нужно было выбить из него информацию о мелкой краже, совершенной по соседству. «Больше я на ваши вопросы отвечать не буду», — сказал Манолич и выгнал следователей. Второй раз его пытались допросить в конце 90-х годов. В допросе принимали участие два следователя, которые представления не имели о бывшей Югославии и ни слова не понимали по сербохорватски. Через пять минут после начала допроса Манолич что-то сказал о службе военной разведки в югославской национальной армии. На сербо-хорватском языке эта служба называлась Kontraobavestajna sluzba, или КОС. Любой, кто хоть немного читал о войнах в бывшей Югославии, должен испытывать ужас при одном лишь упоминании этой аббревиатуры. Тем не менее, следователи попросили Манолича расшифровать сокращение, потому что не знали, что оно означает. «Так зачем же мне терять с вами время?» — сказал Манолич. На этом допрос и прекратился. Представьте, что произошло бы, если бы бывший глава КГБ в годы холодной войны оказался на Западе, и следователь ЦРУ попросил его расшифровать аббревиатуру К-Г-Б. Профессиональный разведчик (а Манолич был именно профессиональным разведчиком), добровольно согласившийся дать показания, не потерпел бы от следователя подобного невежества. Вряд ли в подобной ситуации кто-нибудь согласился бы доверить такому следователю и институту, который он представляет, свою жизнь и будущее. Убедить Манолича дать показания смогли только прокуроры и аналитики, которые говорили на сербо-хорватском и хорошо знали ситуацию в Югославии. Но случилось это лишь в 2005 году, все остальное время было потеряно даром. А ведь Манолич был всего лишь одним из огромного множества важных свидетелей, с которыми обошлись подобным образом.