Охота на бизнесменов

— Почему стол не накрыт? Где мой цыпленок табака, где мои сто граммов?

— Будет тебе и цыпленок табака и сто граммов в Бутырке, — зло пообещал Навроцкий. — Там у меня дружки есть, я попрошу, чтобы они о тебе персонально позаботились.

— Спасибо, — поблагодарил Петропавловский. — Я долго там не задержусь и, как выйду, отплачу сторицей…

Они пикировались весь остаток пути, то ернически-насмешливо, то язвительно-зло, обещая и желая друг другу несладкую жизнь. Тобратов устал их осаживать и, слушая перепалку, дремал сидя, держа руку на пистолете. Но Петропавловский даже не сделал попытки к побегу. Видимо, задумал что-то иное, более хитроумное и непредвиденное: дожидаться суда и приговора, возможно к высшей мере наказания, он не станет, в этом Тобратов был уверен.

2

Петропавловский не знал, в какой следственный изолятор его привезли, но с первого же взгляда убедился, что строение капитальное, предназначенное именно для содержания особо опасных преступников: всюду железные двери, крепкие решетки, многочисленная охрана из молодых крепких парней.

В камере, куда его поместили, находились еще четверо: двое парней лет по восемнадцать, тоже подозреваемых в убийстве, мужчина лет сорока пяти и старик, которому было за шестьдесят. Мужчина попался на крупных валютных операциях, старик — на торговле оружием и наркотиками. В общем, «букет» подобрался особенный. Никто, разумеется, своими «заслугами» не хвалился, это Петропавловский уловил из коротких фраз арестованных между собой. Мужчина и старик в изоляторе находились уже более двух недель, парни — пять дней.

Петропавловского они встретили настороженно, недоверчиво: не подсадная ли утка. И он не все сведения о них принял за чистую монету, тоже подозревая одного из них в провокации.

В следователи к нему назначили плюгавого, лысого мужичонку лет пятидесяти, с выцветшими, почти невидными бровями и красноватыми веками без ресниц, с противными водянистыми глазами, которые могли смотреть, не мигая по нескольку минут, будто просвечивая насквозь, как лазером; и голос у него был хрипловатый, въедливый, пробирающий до самых печенок.

Петропавловский сразу понял, что имеет дело с опытным профессионалом, расколовшим не одного изощренного подследственного, и ухо с ним надо держать востро, не вступая ни в какие душещипательные разговоры, не поддаваясь на доверительный тон или грубую, выводящую из себя ложь, заставляющую порой срываться и выдавать сокровенное. Потому слушал вопросы внимательно, отвечал коротко и твердо.

Еще в дороге Михаил проанализировал сложившуюся ситуацию, прикинул все «за» и «против» него, продумал план поведения. Надо как можно дольше затянуть следствие и сбежать именно из следственного изолятора — из тюрьмы это, если даже его оставят в живых, сделать труднее. Да, улики против него неопровержимые: нападение на инкассатора в Звенигороде, в Одессе, убийство Грушецкого, Аламазова; и свидетели — не отречешься: жена, друзья-сообщники. И все-таки он будет все отрицать и доказывать свое: жена мстит за то, что хотел с ней развестись, уехал один отдыхать; друзей — подговорила или подкупила. Карбованцы и валюта, найденные в его кейсе, как он и говорил в Одессе, — не его, а кто подложил и для чего, он считает политической провокацией.

Хохлы передали его москалям, а от москалей он постарается уйти. Убегали ж из тюрем Котовский, Фрунзе и наш доморощенный киллер Шебзухов из Матросской тишины, притом совсем недавно. А что он, Петропавловский, глупее их?..

И начались тяжкие, мучительно длинные, как сама вечность, дни и ночи. Безбровый с красными веками Плюгавчик, по имени и отчеству Семен Борисович, каждый день вызывал его на допрос и не допрашивал, а подвергал словесным пыткам по нескольку часов, повторяя одни и те же вопросы: где был тогда-то, чем занимался в такие-то часы, откуда у тебя то-то, где брал это… Короче, доводил до исступления. И как Петропавловский себя ни настраивал, частенько срывался на грубость, на мат, чего делать никак нельзя было: показывал истощенность нервной системы, предвестницы ломки. А Семен Борисович гнул свою линию, дожимал его до точки неопровержимыми уликами. И когда Петропавловский, припертый к стенке прямыми вопросами, ответ на которые подводил бы черту под следствием, понял, что близок к проигрышу, потребовал другого следователя, объявив, что с этим больше не обмолвится ни словом.

Но Семен Борисович был не из тех простачков, которых можно было обезоружить молчанием или предъявлением претензий. На следующий день, когда Петропавловского привели в кабинет следователя, он увидел напротив Семена Борисовича… свою жену. Лариса обернулась, взгляды их встретились. Кровь хлынула к лицу: он почувствовал, как запылали щеки, как заклокотало все в груди, и увидел, как побледнела Лариса, словно прочитав в его глазах кричащий упрек: «Что ж ты наделала, сука! Зачем призналась, все свалила на меня?!»

— Узнаете? — прервал их биоточный диалог следователь.

Лариса повернулась к нему, неуверенно, еле заметно кивнула.