Охота на единорога

В голове короля святотатственно непокрытой и вопреки обычаю не остриженной, с волосами русой масти, проносились короткие как всполохи идеи. О том, что нет ничего приятнее путешествия по ближним окрестностям города, они обжиты, а потому безопасны, но тому, кто опасностей не ищет, до них нет никакого дела. Путешествовать лучше в пригороде. Но многих влекут места далекие, не знакомые. Особенно жителей моей страны, думал король, они со своими стадами лето проводят на севере, а зимой кочуют к югу, им не сидится на месте; да и скот объедает травы. Но еще из-за того, что они привыкли. Привыкли, и, пожалуй, без скота так же кочевали бы… Но землеробы хороши тем, что привязаны к земле, оставляют ее после себя покрытую полями и тропинками, по коим можно проехаться на коне. Здесь их так много, что легко запутаться, они вьются и не понятно куда ведут, разбегаясь среди колючих зарослей. Некоторые протоптаны людьми, какие-то животными, и нет того, кто знал бы, куда ведет всякая.

Группа всадников неслась как мираж, сильные накормленные кони, едва касались каменистой утоптанной земли маленькими копытами, и казалось, что они ее задевают не для того, чтобы оттолкнуться, а для того лишь, дабы выбить как на тугом бубне, на упругом теле земли строгую мелодию-ритм, под которую группа всадников в развевающихся одеждах, сверкая отделанным золотом и каменьями, оружием, неслась вперед без видимой цели и встречаемые ею на пути крестьяне без лишних слов валились на колени, прижимаясь лбами к земле, и так без движения лежали до тех пор пока слышался в отдалении звук копыт.

В доме Махсуда их заметили издалека и открыли ворота — грубо сколоченные створки. Их обмазали в свое время белой глиной, как и невысокую стену, спереди защищающую дом и двор. Эта глиняная стена понемногу переходила в изгородь, отделяющую владения старого егеря от внешнего мира, но простых камней тоже не хватало и кольцо ограды прерывалось на задах, где забором служил только колючий кустарник, камни и рытвины. Там неудобная земля не была еще подсчитана, не обмеренная и не поделенная, тянулась до владений другого королевского вассала…

Соскочив с коня, первый телохранитель принял повод у короля, а его собственного коня придержал старший сын Махсуда. Вся семья и рабы этой маленькой фермы выбежали во двор и склонились в поясном поклоне.

— Как поживаешь, старина? — спросил, спрыгнув с коня, король подбежавшего к нему егеря, который ловил губами край его халата.

— Слава Аллаху, Ваше Величество.

— Напоишь меня охлажденным молоком?

— С радостью, Великий Король, с радостью! — он замахал руками на женщин и те побежали за требуемым. Егерь еще что-то говорил, но Асман, забыл на мгновение о нем, поймав себя вновь, в который уже раз, на ощущении безмятежного покоя, упоительном и пугающем. Ему были объяснения — весьма несложные: у Ибн-Сины, познавшего тело и в Книге Пророка, где запечатлена душа. Но Асман то знал, что есть еще Фатум. Ему иногда казалось, что любые заветы — лишь самая малая часть Фатума. И сам Великий Аллах — только упрощенное человеком толкование Фатума — извечно предначертанного.

— Здоров ли ты, здорова ли жена твоя, где она, кстати? — спросил Асман, прервав, наполненную щебетом птиц тишину сада, похожего на разрисованную художником внутреннюю часть старого, выгоревшего на солнце ларца, — тишину вопросительного молчанья. Старик простодушно улыбаясь щурил свои жесткие глаза, стараясь спрятать их в умильных морщинках.

— Она… вот несет тебе молоко… Зухра, Их Величество вспомнил о тебе!

Они дошли до внутреннего дворика с небольшим, совсем крохотным бассейном над родником. Король, опустившись на лежанку поле воды, принял пиалу с молоком. Он взглянул на подававшую ему с поклоном пиалу пожилую женщину и сказал ей:

— Ты переживешь мужа.

— Боже упаси, — перепугалась та.

— Ты перестала стариться, — пояснил Асман, — а бедняга Махсуд все сморщивается и сморщивается.

— Он приболел немного, Государь, но сейчас дело пошло на поправку, к нам забрел дервиш, он пошептал на воду и дал старику выпить. Хворь и прошла, — объяснила Зухра. Она была невысокой, приятной на вид; в молодости, видимо, некрасивой, но годы, проведенные в праведной жизни, состарив — украсили ее своеобразной красотой благородно прожитой жизни.

— Ты, похоже, не очень-то рада, что твой муж поправляется, — сказал Асман, делая маленькие глотки из запотевшей чашки, он заметил, что старуха была, говоря про мужнину проходящую хворь — не очень довольна.

— Что ты, что ты! Господь с тобой Государь… но от тебя ничего не укроется. Мне не очень по душе этот дервиш.

— Отчего так? — спросил Асман. Но ответ для него уже не важен был ответ, ибо он увидел в глубине двора в тени дикой яблони что-то, что можно было принять за кучку пестрого пропыленного тряпья, брошенного рядом с тяжело дышащей брюхатой овцой — это был человек в островерхой, меховой шапке.