Охота на Гитлера

– Ничего, – всхлипнула она. – Я с этим справлюсь. Не обращайте внимания, – она вытерла слезы и отстранилась. – Все нормально, – фрау Бауэр поставила на стол яичницу, бутерброды и кружку чая.

– Садитесь завтракать, пожалуйста, вам скоро на работу, – сказала она.

– Вы расстраиваетесь из-за того, что я опять вчера поздно пришел? – спросил Шнайдер.

– Это неважно, – сказала решительно фрау Бауэр. – Я все понимаю.

Она стояла, скрестив руки на груди, как живой укор всем неверным мужчинам, которые приходят домой пьяные в три часа ночи.

– Эх, женщины, – Шнайдер стал быстро есть бутерброды. – Ведь все вроде объясняешь, объясняешь, и все равно одно и то же.

– Женщины? – переспросила фрау Бауэр.

– Да, все женщины одинаковы. Кого из моих коллег не послушаю – у всех жены реагируют одинаково. Ну вот просто у всех. Это удивительно!

– От вас вчера опять пахло женскими духами, – горестно сказала фрау Бауэр.

– И что?

– От вас уже раньше так пахло, и вот теперь опять.

Шнайдер закатил глаза, показывая, как его утомляет эта беседа.

– У вас… – фрау Бауэр сделала паузу. – У вас есть кто-то?

– Да, – сказал Шнайдер. – У меня есть моя работа. Моя, черт возьми, работа. Которой я предан, на которой я женат и которая для меня важнее всего в жизни. И кроме меня эту работу не сделает никто. И когда-нибудь, я надеюсь, вы поймете, что это – действительно, самое важное, что может быть.

Фрау Бауэр не ответила.

– Ладно, – сказал Шнайдер. – Давайте перенесем наши дискуссии на вечер. Спасибо за завтрак, мне надо бежать.

– До вечера, – кротко попрощалась фрау Бауэр.

Шнайдер нежно чмокнул ее в щеку и отправился к Кэт. Нужно было обсудить с ней кое-что важное.

«Ох, жизнь, – подумал он устало, – вот вроде бы полюбишь, начнешь очаровываться, думать, что наконец-то встретил ту единственную и ненаглядную, а потом раз – и семейные будни, и совместные завтраки, и все так скучно, так нудно. А главное – что я ничего к ней не чувствую. Вот совсем ничего. Ничего не чувствую».

–

"Ненавижу", – подумал Зельц. – "Кривляка, болванчик».

Гитлер уже час распинался о семейной жизни, и, кажется, утомил даже самых терпеливых гостей. Борман что-то чертил вилкой на скатерти, Геббельс зевал, прикрывал салфеткой рот, Шпеер задумчиво глядел в тарелку с макаронами.

– Может ли быть семейная жизнь обычного бюргера счастливой? – глухо, как сквозь вату, донесся до Зельца голос Гитлера. – Потому что у него жизнь в принципе бессмысленная! И хоть он десять раз женись – смысла у нее не будет!

«Ни одного естественного движения, – подумал он, – все время болтается, как марионетка на веревочке. Клоун. Нет, фанатик. И всегда зажат, как плохой актер. Каждую секунду, каждый миг думает, как он выглядит со стороны, и выглядит ужасно. Ненавижу. Безвкусный паяц. Ты никогда, никогда не расслабишься. Ты никогда ничего не испугаешься – потому что страх уронит тебя перед аудиторией. Ты не будешь болтать в эйфории после секса – ты не знаешь, что такое интимность и полная открытость. Ты – толстокожий бесчувственный болван. Все политики толстокожие, но ты – просто деревянный Пиноккио. Тебя легче сжечь, чем заставить забыть о своем величии. Как тебя убить? – напряженно думал Зельц. – Схватить вилку, запрыгнуть на стол и броситься на тебя сверху, воткнуть тебе вилку в глотку, и еще раз, и еще, и в глаз, и во второй, чтобы сдох, сдох, сволочь, свинья".

– Потные трусливые животные, свиньи. Да, точно, свиньи, – щелкнул пальцами Гитлер, обрадовавшись хорошему сравнению. – Свиньи, которые жрут сразу из двух кормушек: и из божественной, и из царской. Русский поп одной рукой загребает богово, а другой тянется за тем, что кесарево.

Зельц понял, что Гитлер ужа давно переключился на божественное, а он даже и не заметил этого. В панике он посмотрел на свои записи. Слава богу, там не было пропуска: видимо, записывать за Гитлером он мог уже в автоматическом режиме, без участия сознания.

– Если в России когда-нибудь и возникнут предприниматели, – сказал вдруг Гитлер, – то только из попов. Дай русскому попу волю – он сразу же откроет у себя в приходе скобяную лавочку и будет там продавать ваксу для сапог по пять пфеннингов за банку. Я слышал, что когда большевики запретили торговлю спиртным, эти изворотливые канальи стали торговать из-под полы кагором. Пойдет святой отец на исповедь – и передаст своему духовному чаду пару бутылок за небольшое пожертвование. Говорят, во время воскресных служб особо усердные прихожане так напивались, что уже не могли стоять на ногах. Приходилось складывать их рядами у входа!