Охота на Горлинку

Дважды повторенное «тебе придется» как бы устанавливало, крепило новую основу их разговора: слова майора перестали быть пожеланием — это уже был приказ.

— Скажи-ка вот что: ты по-прежнему квартируешь вместе с Марией Шевчук?

— Да, — подтвердила девушка, не понимая, куда клонит майор.

— Ты ее хорошо знаешь?

— Как себя.

…Несколько месяцев назад в райком комсомола зашла быстроглазая девушка. Синий плащик ее был в грязи, модные туфельки раскисли. «Не наша, — определила секретарь, — только с автобуса». Девушка сказала, что она учительница и что получила назначение в местную школу.

— Где остановилась? — спросила секретарь.

— А нигде. Чемодан в коридоре. Я к вам пришла сразу, потому что вы — райком, а я — комсомолка.

Секретарь горестно вздохнула: присылают вот таких, неприспособленных. В туфельках да по местной грязи…

— Ладно. Иди ко мне на квартиру, обсушись, обогрейся, потом поговорим. Хозяйке скажешь, я прислала.

Так у нее появилась подруга. В редкие свободные вечера много было переговорено — и о прежней жизни и о будущей. Нет ведь таких девушек, которые не попытались бы отгадать свой завтрашний день. Биография Марийки укладывалась в несколько строк: школа, комсомол, институт, теперь вот учительница.

— Как себя знаю Марию, — повторила секретарь райкома.

— От и добре, — кивнул майор. — Днями она получит назначение в школу соседней области. Ты не должна с нею переписываться и вообще поддерживать отношения. Так лучше. Ясно?

— Так точно!

— Ого! — рассмеялся майор. — Вот это мне нравится. Только по глазам вижу: ничего тебе пока не ясно. Хочется знать, с чего бы это Мария уедет? Так вот: в нашем районе у тебя, наверное, полно знакомых?

— Конечно. Со многими парнями и девчатами знакома по встречам, собраниям, да и просто так — по разговорам…

— Вот, вот. — Майор словно и не ожидал другого ответа. — Все это мы и учли. О том, что решили, сейчас расскажу…

* * *

Шла осень 1945-го. Тяжелая первая послевоенная осень. Раны страны еще не зарубцевались: на обширных пространствах до Волги печально чернели скелеты городов, лежал в развалинах киевский Крещатик, мертво зияли глазницами вышибленных окон многометровые корпуса заводов.

Приходили на пепелища плотники, становились к станкам рабочие, дети и старухи по камешку разбирали руины — страна строилась, начинала привыкать к мирной тишине. Вступали в новую жизнь и области Западной Украины. Но не все бои закончились на украинской земле за Збручем. Гремели по селам и городам предательские выстрелы: в спину, из-за угла, из ночи. Пылали убогие селянские хаты под соломой — коммунисты не жили в добротных хуторских домах. Горели клубы и школы, только что построенные для селянских детей, для тех, чьи родители всю свою батрацкую жизнь крестиками подписывали долговые бумаги. Банды буржуазных националистов, расплодившиеся в годы оккупации под крылышком у фашистов, пулей и огнем пытались преградить дорогу украинцам, после многолетней панской неволи соединившимся со своими братьями. Буржуазный национализм объявил бандитскую, террористическую войну народу, в любви к которому распинался в грязных газетенках, на тайных и гласных сборищах.

ЗАТЕРЯЛОСЬ В ЛЕСУ СЕЛО

Прижался Зеленый Гай к лесу. Пять десятков хат. Длинная улица без названия. Почерневшие под дождями и ветрами крыши. В центре села школа: приземистый белый прямоугольник парадным входом обращен к небольшой площади. С другой стороны — вишневый сад. Старые деревья разбросали ветви над землей, на стволах причудливые наросты, липкая смола. Сад подступает к лесу, отгорожен от него только невысоким, плетенным из лозы тыном.

Вечер опустился на село. Весенний вечер — теплый, голубой, переполненный запахами цветущих деревьев, росных трав, парного молока. В чернильной темноте белеют деревья. Тронешь вишню за ствол — и кружат, плывут в воздухе лепестки. Тихо везде. Рано ложатся спать в Зеленом Гае. Закрыты наглухо резные ставни на окнах мазанок, спущены с цепей дворняги. Светятся яркими пятнами только окна в квартире заведующей школой. Совсем недавно молодая учительница приехала в Зеленый Гай, не привыкла еще к сельскому распорядку — ложиться и вставать с солнцем.

И еще в одной хате, что рядом со школой, пробивается сквозь ставню яркая полоска. Живет там комсомольский секретарь Данила Бондарчук, и сегодня собрались у него комсомольцы на свое собрание. По одному, по двое пробирались они в сумерках через садок к хате Данилы. Ни к чему сельчанам видеть их вместе — один промолчит, а другой…

Но видно, кто-то заранее знал про комсомольское собрание, передал весточку в лес. Из темноты, из густой чащобы вышел к Даниловой хате лесовик. Звякнул металлом, сторожко оглянулся по сторонам — слышал ли кто?

Незнакомец припал к окну, вгляделся. Занавешено изнутри: свет пробивается, а разглядеть невозможно. Чуть слышно чертыхнулся, отошел к деревьям, прильнул к стволу — ждал. Полез было в карман за цигаркой, пошуршал пачкой, но закурить не решился. И опять затих, весь обратившись в слух.