Охота на мух. Вновь распятый

И здесь нас ждали самые тяжкие испытания, самые страшные погромы. Не только черносотенные, о которых ты, наверное, слышал. Ты знаешь, например, что гайдуки Хмельницкого, да, да, того самого Богдана Хмельницкого, освободителя Украины, вырезали треть всего еврейского населения Польши и Украины, более двухсот тысяч человек. Они одни уничтожили больше евреев, чем римляне, инквизиция и крестоносцы вместе взятые. Смешно, но Богдан Хмельницкий в детстве звался Борух Хмель, а потом его один бездетный вельможа крестил в Богдана Хмельницкого, и он всю жизнь стирался быть святее папы римского. Как и Великий Инквизитор Торквемада, был обрезан на восьмой день жизни, что не помешало ему и обрезанным резать обрезанных… Конформисты — беда еврейского народа. Мы, конечно, не без предрассудков, иные могут и не нравиться. Но разве лучше, когда предрассудки начисто ликвидированы, душа человека превращается в пустое место, где и трава не растет, и нет даже надписи: «Воспрещается! По газонам не ходить!» Попробуй напомнить тому же Грише, что есть на свете, должно быть, во всяком случае, нечто воспрещенное, что делать ни в коем случае нельзя, от чего сама рука должна отдергиваться, словно ее бьет током. А он тебе в ответ: «А почему нельзя?» И он никогда не поймет, что есть вещи, которые доказать невозможно. Но эти-то вещи и составляют разницу между порядочным человеком и покладистым. Раньше нравственная ответственность ощущалась повсюду. И даже тот, кто шел на нравственное преступление, старался стушеваться, а не выпячивать свое уродство и не кричал: «А почему бы и нет? Почему нельзя?» И страдал и каялся.

— «Бога нет — тогда все можно!» — щегольнул услышанной от старого Моти фразой Серега.

— Не только! — уточнил старый Пинхас. — Нравственность лопнула, и молодежь пустилась в погоню за своей долей счастья, перепрыгивая через какие угодно препятствия к светлому будущему. И при этом они уверены в своей правоте, держат голову высоко и гордо. Как им доказать, что на человеке висит моральный долг, и тот, кто осознает это, знает — «почему нельзя»! А от таких, как Гриша, распространяется нестерпимая вонь деморализации. Диалектика диалектикой, но есть вещи недозволенные, должна быть в человеке внутренняя брезгливость. Без этого ощущения внутренней брезгливости человек — калека! Лейба приходил извиняться за своего сына, и мы обрыдались за своих потерянных сыновей.

— Сколько получил ваш сын? — спросил Серега, из-за сонливости прослушавший главное во вчерашнем разговоре.

— Десять лет без права переписки! — глухо ответил старый Пинхас.

Он оставил недошитый башмак и достал большой носовой платок в крупную красную клетку, потому что слезы градом полились из его глаз.

— Ну не переживайте так! — попробовал его утешить Серега. — Говорят, там день за два засчитывают тем, кто по-ударному трудится. Через пять лет вернется!

Серега утешал не только старого Пинхаса, но и себя, он высказывал свои тайные надежды на скорое возвращение отца, исчезнувшего в тридцать шестом году с тем же сроком и формулировкой.

— Нет, Сережа! — обреченно вздохнул старый Пинхас, комкая мокрый платок в руке. — Я шил сапоги одному «энкеведешнику». И я спросил его: очень ли большой этот срок. И он мне ответил, что больше некуда. Я удивился и спросил: неужели десять лет может быть больше двадцати, а я слышал, что и двадцать пять дают. А он мне ответил, что эти десять лет дают в такое место, откуда пока еще ни один человек не возвращался. И он показал пальцем вот в этот потолок…

— Он врет! Врет! — закричал отчаянно Серега и раздетый бросился прочь из комнаты старого Пинхаса на улицу.

Он бежал, не замечая холода, странных взглядов прохожих, не ощущая, как ветер срывает слезы с его щек. Только в своей комнате, бросившись на кровать и дав себе волю в слезах, он впервые осознал и понял, что осиротел.

Через полчаса старый Пинхас принес одежду Сереги и о чем-то долго говорил с Елизаветой Израилевной.

18

Счастье Варвары с Игорем длилось недолго. Плод единственного посещения комиссара, когда она ждала сына, а лишил ее девственности его отец, рос незаметно лишь до поры до времени. Затем приступы тошноты стали столь частыми, что однажды и Елена Владимировна стала невольным свидетелем.

— Милочка, ты, кажется, подзалетела! — насмешливо-участливо спросила она. — Ты, надеюсь, понимаешь, что рожать тебе ни в коем случае нельзя.

— Почему? — враждебно спросила Варвара, измученная постоянной рвотой.

— Хотя бы потому, что я еще слишком молода для роли бабушки! — усмехнулась Елена Владимировна. — Ясно?

— Нет, не ясно! — озлобилась Варя. — Я от вас, по-моему, ничего не требую. Рассчитайте меня. Устроюсь на работу и буду воспитывать ребенка.

Елена Владимировна поначалу даже онемела от такой неслыханной дерзости и неподчинения своей «рабыни», как она ее про себя называла.

— Дура! — она сразу превратилась в бешеную фурию, разъяренную донельзя. — Шантаж со мной не пройдет! Знаем мы эти: «Я от вас ничего не требую! вы мне не нужны!» В гробу видела, в белых тапочках.