Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

Попробуем высказать некоторые предположения, отталкиваясь от этого последнего факта. Кажется довольно странным то, что в документах дела возможное использование «горючей материи» упомянуто только дважды: в отчете районного префекта Треви от 4 апреля и в докладной записке экспертов, обследовавших остатки одежды Маргериты; между тем это обстоятельство вполне согласуется с версией, выдвинутой Ф. И. Иорданом. И в обоих этих упоминаниях говорится о «слухах»: отсюда можно сделать вывод о том, что сразу же после трагедии соседи, обсуждая происшествие, начали расцвечивать его подробностями, возможно, вымышленными. К тому же, если действительно была бы использована легковоспламеняющаяся субстанция, маловероятно, что огонь можно было бы загасить так быстро, что он успел повредить только нижнюю часть тела жертвы: он распространился бы и вверх со значительной силой и скоростью и охватил бы все тело.

И возможно ли предположить, что Маргерита карабкалась темной ночью по крышам, не имея при себе источника света? Анджелика показала, что Маргерита не обратила внимания на ее предупреждение об опасности такого способа и не придала значения возможному риску. Допустим, что речь шла о светлой и безветренной ночи, но на чердаке было темно; а что, если Одоардо солгал и связь его с Маргеритой разорвана не была (не забудем упреки Кипренского в том, что слуга позволил себе спросить, когда же хозяин пойдет, наконец, спать и освободит его)? В этом случае он, несомненно, предпочел бы ждать, когда любовница подаст ему знак, в своей комнате, а не на темном чердаке.

Во всяком случае, Маргерита, которая не могла объективно оценить обстановку, потому что она не до конца спустилась на чердак и по грудь находилась еще на крыше, в своих показаниях не обвиняет открытым текстом ни Одоардо, ни Кипренского, намекая только на угрозы художника и на звук открывающейся двери и шагов за несколько мгновений до того, как ее охватило огнем. Напротив, Анджелика обвинила хозяина Одоардо, передавая своими словами то, что было сказано жертвой. Впоследствии и муж Маргериты сообщил, что общественное мнение возлагает вину на одного из них, и именно на этом основании слухов и сплетен полиция сочла необходимым более детальное расследование.

Некоторые сомнения внушает, в частности, одна подробность: несмотря на то что заглавие подшивки документов дела, открытого по поводу смерти Маргериты против Одоардо, содержит и имя Кипренского, указание «не привлекался» согласуется с ее содержимым, из которого следует, что художник ни разу не был допрошен ни в качестве обвиняемого, ни в качестве свидетеля. Это обстоятельство можно объяснять по-разному, но безусловно не тем, что Кипренский в это время отлучился из Рима, как это утверждает Иордан[190]. Даже если не принимать во внимание того, что факт отлучки Кипренского никак не отмечен ни в одном из изученных нами документов, в том числе и не относящихся к этому делу, следует признать, что такая отлучка должна была оставить в судебном деле какой-то след: если бы он не явился к допросу, он был бы обвинен заочно и строго осужден по его возвращении в Папскую область.

Вполне возможно, что представители власти имели достаточные, пусть и не зафиксированные, основания для того, чтобы не привлекать художника к следствию – и это представляется довольно странным в свете обвинений жертвы и неблагоприятных для него показаний отдельных свидетелей. С некоторой осторожностью можно также предположить, что за Кипренского заступилось некое значительное лицо. Хотя русский художник и жил в Риме всего полтора года, он уже был знаком с людьми масштаба Кановы и Ж.-Б. Викара, а, по свидетельству Мазуччи, его по-дружески посещали «почтенные люди». И несмотря на то что Кипренский был чем-то вроде отщепенца – художником, иностранцем и иноверцем, – нигде не сказано, что на его причастность к делу посмотрели сквозь пальцы. Впрочем, дело это подпадало под категорию общественного скандала, и подобная снисходительность по отношению к художнику была бы чрезмерной, несмотря даже на то, что жертвой несчастья стала женщина сомнительной репутации.

В этой связи нелишне уточнить, что в Риме в начале XIX века свидетельства соседей о добропорядочности женщины нередко бывали спровоцированы предрассудками дискриминационного характера. Как это отмечено специалистами,

Подозрения соседей питались подсматриванием и подслушиванием. Репутация складывалась из различного рода косвенных фактов, которые повторялись более или менее часто, смотря по тому, была ли обсуждаемая персона мужчиной или женщиной[191].

В сущности, поскольку женщину скомпрометировать было проще, дурная репутация Маргериты могла быть основана столько же на ее реальных супружеских изменах, сколько на преувеличениях или злословии глупцов.