Охота на охотника

Здраво рассуждая, опасаться за девушку нет никаких оснований. Строго говоря, ей могло бы что-то угрожать, если стриптизера убила одна из поклонниц. Та же, к примеру, «сумасшедшая племянница». Из ревности. Но угрожать могло не сейчас! Раньше, когда Филипп был жив. Теперь-то, когда объект раздора ликвидирован, ее зачем убивать?

Разве что… Арина помотала головой: что это сегодня мозг работать не желает? Ляле ведь может грозить опасность вовсе не потому что некая поклонница оказалась чрезмерно ревнива – вплоть до убийства. Опасность может грозить просто потому что Ляля что-то знает об этой самой… поклоннице. Если вообще речь идет о поклоннице…

Впрочем, ладно. Девушку, конечно, надо отыскать и присмотреть за ней, но вряд ли придуманная Ариной опасность действительно существует.

И да, кстати: не пора ли еще раз побеседовать со Светланой? Да не в клубе, а официально вызвать. И нажать – пусть объясняется: зачем наворотила столько вранья?

Но главное – страстная племянница скончавшейся недавно старухи. Та, что, если верить тощенькой Альбине, явилась в стрип-клуб аккурат перед убийством. И удалилась четыре с половиной минуты спустя после появления. А что? Времени как раз хватило бы… Как ее бишь – Райская Марина Леонидовна? Если, конечно, она еще не успела скрыться…

* * *

Ляля зачем-то свернула в попавшийся по пути парк, где в голых ветвях мелькали желтые синицы и серые белки, а из-под неровных, как будто обгрызенных сугробов кое-где виднелись проплешины бледной мерзлой земли. Как же такую копать? Наверное, могильщикам нужно будет приплачивать – за промерзлую землю? Или нет? Денег было не очень много, но на похороны точно должно хватить. Банковские карты полицейские изъяли вместе с бумажником, но она знала, где Филипп хранит наличку. Он ничего от нее не скрывал. Говорил, глупо скрывать, если у нас теперь все общее. Все. Все, кроме будущего.

Филиппа было жалко ужасно.

Филиппа. Она так и не привыкла называть его Севой. Да он и не настаивал. Глупейшее имя – Сева. Он был для нее – Филипп.

Был.

Ужасное слово. Его произносят только пергаментные, с хрюкающими суставами, еле-еле шевелящиеся старики. У них все – было. Ничего – есть. Тем более, ничего – будет. Только – было. Лето – было. Жизнь – была. Любимый – был… Был.

Стариков Ляля почти ненавидела. То есть те, которых показывают в кино – чистенькие, бодрые, румяные, улыбчивые – ей нравились. Только таких, кажется, в реальной жизни вообще не существовало. Потому что старость, конечно же, не может быть… привлекательной. Детдомовская директриса в служебной квартире – первый этаж, отдельный вход, но все равно рядом – поселила свою мать. В глубоком склерозе, слюнявая и вонючая, она ничего уже не соображала, и с нее ни на минуту нельзя было спускать глаз – двигалась старуха шустро, как молодая. Воспитанникам приходилось дежурить при ней по очереди, это называлось «развитие социализации» и, если повезет, засчитывалось как «навыки ухода за больными», даже с выдачей соответствующего дипломчика. Ляле, можно сказать, повезло, вдобавок к аттестату о среднем образовании она получила и эту комическую бумажонку. Нет, правда, смешно: санитарка с дипломом. Ну, с другой стороны, хоть что-то.

По телевизору, как ни глянь, показывают «нанайских мальчиков» – как их продюсер в детдоме нашел, и как у них жизнь переменилась, и как все замечательно стало. Брехня все это. И не потому что «мальчики» уже изрядно потасканные и выглядят… не очень, и не так уж все у них шоколадно. И живы, гм, не все. Нет, не потому. А просто – брехня. Детдом не отпускает, хоть наизнанку вывернись. И, наверное, не отпустит никогда. Кое-кто губу высокомерно морщит: можно-де вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки не выведешь – ни-ког-да. Кто-нибудь когда-нибудь задумывался, как и что чувствует та самая «девушка из деревни»?

Когда детдом наконец остался позади, оказалось, что хваленые «огни большого города» (ну не в своем же поселке на десять тысяч населения было оставаться!) светят не так чтобы приветливо. Без проблем принимали почти на любую стройку – учеником маляра-штукатура и тому подобное. Даже жилье выделяли – койку в шестиместной комнате общежития: умывальник в одном конце коридора, кухня в другом, душ двумя этажами ниже. Даже в детдоме комфорта было на порядок больше. Ляля устроилась – спасибо «навыкам социализации», что бы это ни значило – в интернат для хроников. Что-то среднее между домом престарелых и психушкой. Там неплохо платили и выделяли комнату – да, там же, в двух шагах от «хроников», но отдельную! И даже с собственным душем! Душ был абсолютно необходим, потому что пациенты… благоухали. Их неистребимым сладковато-гнилым запахом пропитывались вся одежда и даже кожа. Казалось, еще немного, и она сама станет такой же, как «эти»: шамкающей, полуслепой, вонючей… безнадежно старой! Как будто старость – что-то вроде гриппа.