Охота на охотника (СИ)

Но Стрежницкий не в том состоянии, чтобы руки распускать. Да и... почему-то казалось, что подобными глупостями он страдать не будет.

...а папенька все одно не одобрит.

И...

...и сама она понимает, насколько нелепо вела себя, предлагая. Теперь он умрет, и Авдотья даже не извинится. Впрочем, если и выживет вдруг - мало ли, порой и не такие чудеса случаются - она все равно не извинится. Не привычная.

Она наклонилась.

Коснулась губами губ.

Сухие.

И теплые. Значит, пока не мертвый...

- А что это ты делаешь? - раздался сиплый голос Одовецкой. - Если искусственное дыхание, то не так надобно.

- Целуюсь.

- Ты его сперва бы в сознание привела, что ли...

Одовецкая выглядела почти нормально, разве что платье с одной стороны обгорело, с другой истлело, кажется, а чулки и вовсе дырами пошли.

- Я бы и привела...

- Помочь?

- А ты сумеешь? - нельзя поддаваться надежде. Будь все так просто.

- Попробую во всяком случае, только... сил во мне уже... поделишься?

Авдотья протянула руку.

Поделится.

И подумает.

Позволит себе помечтать о глупом. В конце концов, она же девица, а кому как не девицам о глупостях мечтать. Вот возьмет Одовецкая, пошевелит пальчиками, выплетая из нитей жизни узор расчудесный. И Богдан очнется.

Увидит.

Влюбится.

В кого?

Авдотья нахмурилась, исподлобья покосившись на целительницу, которая склонилась над телом. А в нее, пожалуй, влюбиться можно. И что с того, что Одовецкая тоща и бледна? Это нынче, если тетушке дражайшей верить, как раз-то в моде, не то, что Авдотьины формы пышные. И черты лица у нее правильные.

Возвышенность в них должная имеется.

Пальчики тоненькие.

Револьвера, небось, в руках не держала. Самое оно, трепетная дева. Авдотья же... вот точно, глупость. И силы утекают-утекают, что вода... и пускай, она держаться не станет.

И держать не будет.

Насильно мил не будешь и вообще... только бы выжил. А там... там можно и притвориться, что не было ни разговора того, ни... ничего вовсе не было, кроме случайной вот встречи.

- Плохо, - сказала Одовецкая, вытирая пот. - Крови потерял много. И... знаешь, он, по-моему, возвращаться не хочет. Тяну, тяну, а он все равно не хочет. Почему?

- Потому что дурак. И дубина строеросовая, - устало произнесла Авдотья. И наклонившись, дернула Стрежницкого за ухо. - Слышишь ты, там? Я тебе говорю... сам не вернешься, так я за тобой пойду и...

Она наклонилась к самому этому уху, понимая, что выглядит преглупо и вообще девицам трепетным полагается вести себя совершенно иначе. Но она, пусть и девица, однако в трепетности излишней замечена не была.

- ...я запрещаю, слышишь?

- Знаешь, - Одовецкая стягивала края раны, которая теперь выглядела нестрашной. Этакая махонькая дырка в боку. - Мне казалось, с мужчинами надо иначе обращаться.

- Как иначе? - Авдотья стиснула ледяные пальцы.

- Не знаю. В монастыре у нас их особо не было и вообще... нехорошая магия.

- Разрушительная, - согласились с Одовецкой, и Авдотья повернулась, чтобы разглядеть говорившего.

Старик.

В потрепанной, местами прожженной рясе, из-под которой выглядывает отвратного вида власяница. Монах? Во дворце? Впрочем... во дворце, как оказалось, хватало всяческого люду, чего уж монаху удивляться. Стоит, руки сцепил. Одна сухая, вывернутая какая-то, торчит из рукава опаленною курячьей лапой, только пальцы подергиваются. Другая белая, молодая.

Волосы седы.

Лицо с одной стороны ожогом поуродовано.

- Позволите? - монах неловко опустился на колени. - Его убивает не железо, но заклятье, на нем лежавшее...

- Я не чувствую заклятий, - нахмурилась Одовецкая.

- Потому что это не та магия, которую легко почувствовать. Да и вы, уж простите старика, слишком светлы, чтобы увидеть тьму.

Авдотья вот таких разговоров очень не любила. Сразу начинала себя дурой чувствовать, причем кромешною. И монашек этот... откуда взялся?

- Светлая... конечно... - губы Одовецкой дернулись в кривой усмешке. - Если бы вы...

- Те мертвецы не твои, девочка, - он заглянул в глаза, и Аглая не выдержала взгляда, отвернулась. - И даже они это поняли. И ты поймешь. Со временем. А тут уж мне позволь, пока силы остались.

Что он сделал, Авдотья так и не поняла.

Показалось, что старик сложил пальцы щепотью и воткнул в самую рану. Стрежницкий только дернулся и застонал слабенько.

- Сиди, - велела Одовецкая и ручку на Авдотьино плечо положила. Ишь ты, вроде бы целительница, сама хрупкая, что первоцвет, а рука такая, что не сразу и стряхнешь. - Так надо.

Надо, значит, надо.

Авдотья не дура, понимает, что порой оно со стороны страшно глядеть. Вон, как тогда... целителей мало, на всех не хватает, а раненые ждать не будут, пока черед дойдет.

И шили наживо.

И кости пилили. И прижигали. И вонь стояла над лазаретом такая, что мухи дохли... надо... потерпит. Главное, чтобы помогло. Старик хмурится, и из глаза его слепого катятся по щеке желтые капли гною. Но странное дело, это не вызывает отвращения.

Вздох.