Охота на охотников

Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного «жигуленка» в разные стороны. Один, перемахнув через низенькую оградку, понесся по взгорку вверх, но догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, а другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.

Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог; из горла вылетали нечленораздельные, давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток; под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого «жигуленка» потел обильно.

Он бежал за улепетывавшим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости; он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.

Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином «девяносто девятую» с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал зеленый свет, тут же дали газ.

Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал, кинулся было вслед родной машине, но куда там – он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.

Студент, усевшийся за руль «девяносто девятой», был настоящим гонщиком – он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, нырнул в затененный проулок, сделал перегазовку и был таков.

Даже если бы какая-нибудь машина понеслась за угнанной «девяносто девятой», то вряд ли бы ее настигла, но за украденной машиной не свернул ни один автомобиль. Это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лавине машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас – ни одного человека.

Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку – никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.

Толстяк, выпучив глаза, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно – машину ему уже не вернуть.

Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал – увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена: он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.

Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.

– М-мэ-э-э! – немо промычал толстяк. Он был потрясен.

С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую; лицо его дрогнуло, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.

Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его текли слезы.

– Я ее… я ее… – он давился словами, но никак не мог выговорить фразу до конца, – я ее…

– Что «ее»? – озабоченно спрашивала тетушка. – Или кто это «ее»? Может, вам помочь?

– Не надо-о, – слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. – Я ее не застраховал.

Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот продолжал плясать.

– М-мэ-э-э! – снова завыл он, но это Женьке Каукалову было уже неинтересно.

Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.

Придя домой, разложил это богатство на столе.

– Ма, я хочу отметить свой приход из армии! – прокричал он на кухню.

Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:

– Да ты вроде бы уже наотмечался! – озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. – Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!

Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче: