Охота на охотников

Он сделал два шага назад, взмахнул одной рукой, удерживая равновесие, заглянул в кювет, понял, что очутиться сейчас там - самое последнее, самое гибельное дело - мигом утонет в снегу, в вонючем мусоре и, совершенно беспомощный, будет барахтаться на виду у дядьков с дальнобойных фур: они его и расстрелять запросто смогут, и голову размозжить камнем, и... Он взвизгнул, ещё раз взмахнул рукой и отскочил в сторону.

Открылись дверцы сразу в двух кабинах, в передней и средней фурах, из первой вышел человек с пистолетом в руке, Каукалов узнал его сразу и невольно похолодел - это был случайно спасшийся водитель, одна из первых его жертв, человек, который даже снился ему - настолько Каукалов был расстроен той своей промашкой, из средней фуры выпрыгнула бледная, с запавшими глазами женщина с помповым ружьем в руках, следом за ней спустился седой мужчина, ростом своим, повадками, стелющейся поступью и короткой стрижкой похожий на Шахбазова. Каукалов, обознавшись, даже хотел сделать шаг ему навстречу и вздохнул было облегченно, но в следующий миг сморщился - это был не Шахбазов.

В руках у седого мужчины тоже было помповое ружье.

- Та-ак, - смято пробормотал Каукалов и спиной - в который уж раз, прижался к грязному своему "жигуленку".

Вот сейчас ему сделалось страшно по-настоящему. Он покривился лицом и наконец вспомнил, что на боку у него висит пистолет, потянулся рукой к кобуре.

Бледнолицая, с потемневшими глазами женщина, неторопливо подступающая к нему, засекла этот жест и незамедлительно вскинула ружье.

Она не задумалась ни на мгновение, для неё просто не существовало других решений, - тут же нажала на спусковой крючок.

Выстрела Каукалов не услышал - звук выстрела погас в грохоте Минского шоссе.

Черный ствол помпового ружья украсился изящной оранжевой розой, Каукалов вскинул от ожегшей его боли, отдернул руку от пистолета - понял свою ошибку, но было поздно - в следующий миг он увидел, как к его ногам шлепнулась чья-то живая, в отодранном рукаве рука, защелкала пальцами.

Воздух, который Каукалов втянул в себя от боли, лопнул в нем, опалил нутро огнем, и Каукалов бочком, бочком, тесно прижимаясь к "жигуленку", пополз в сторону от этой страшной женщины, заскулил жалобно. Он ещё не понял, что под ноги ему шлепнулась его собственная рука, оторванная разрывной пулей.

Следом за Каукаловым потянулась длинная красная струйка, тягучая, словно клейковина, Каукалов, по-прежнему не чувствуя боли, дернул культей и в следующую секунду взвизгнул. Но не от боли, а от страха. Боли все ещё не было. Потом закричал.

- Си-и-и, - кричал он отчаянно, долго, на одной резкой, ввинчивающейся в мозги ноте, вновь дернул рукой, в ответ на его движение вместо руки поднялся какой-то жалкий огузок, обсыпал обледенелый асфальт кровью, будто горохом. - Си-и-и!

Лицо Каукалова сделалось страшным, он кинулся к средней фуре, к стыку, через который можно было бы прорваться к шоссе, - понял, что спасение его сейчас только в одном: если он прорвется на шоссе, к машинам, к людям, то останется жив, если не прорвется - умрет на этой грязной обочине.

- Си-и-и! - кричал он, тряся окровавленным огрызком руки. Кричал отчаянно, сыро, будто его сплющило гигантским колесом, ружье в руках женщины вновь отплюнулось красным цветочным бутоном. Удар развернул Каукалова на сто восемьдесят градусов и бросил лицом на "канарейку".

Он ударился зубами о металл, вместе с кровью выплюнул два костяных осколка и закричал снова: пуля пробила ему правое плечо. Теперь весь правый бок его был изувечен - рука оторвана, в плече зияла дырка. Каукалов громко застонал, дважды всем телом перекатился по боку "канарейки" и развернулся лицом к людям, настигшим его.

- Не надо-о! - прокричал он моляще, мазнул перед собой культей и в воздух сыпанула кровь.

В следующую секунду культя обвяла, он вновь увидел на грязном асфальте, покрытом заплеванным ледком, мазутной пленкой, ещё чем-то, невольно вызывающим рвоту, собственную руку. Страшную, ещё живую, с шевелящимися в гибельной дрожи пальцами... И опять не понял, что это его рука.

- Не надо-о! - засипел он надорванно, из последних сил, не веря тому, что видит, задрал голову, словно бы надеялся увидеть вверху, в сером, будто бы задымленном, мрачном, как в войну, небе, что-то светлое, спасительное прореху, в которую можно было бы улетучиться, покинуть это страшное место, но на небе не было ни одного светлого пятнышка.

Наоборот, небо ещё более сомкнулось - в темной пороховой плоти произошли перемещения, что-то зашевелилось, сдвинулось, откуда-то из горних высей принесся железный ветер. Под ногами у Каукалова, отчаянно громыхая, прокатилась пустая банка с яркой пивной этикеткой.