Охота на Роммеля

Чтобы помочь студенту в освоении предметов, университет назначает ему репетитора. Репетиторы — это обычно лохматые, плохо одетые младшие преподаватели, которые много курят и пьют, редко покидают свои комнаты, а если и выходят в город, то только для пополнения запасов табака и спиртного или в поисках недозволенных сексуальных связей. Хороший репетитор может сделать жизнь студента революционным прорывом в науке, литературе и в последующей карьере; плохой репетитор превратит ее в бедствие. Колледж предоставляет каждому младшему преподавателю стол и жилье — как правило, в сдвоенных комнатах вместе с другим репетитором (поскольку Стайн защищал докторскую степень в колледже Святой Троицы, его комнаты располагались в общежитии этого учебного заведения). На пару репетиторов приходится кухня, ванная, туалет, две спальные комнаты и гостиная между ними. Последняя без вариантов превращается в адское место, натопленное зимой до точки самовозгорания, а в остальные сезоны заваленное по колено газетами, книгами и прочими материальными приметами академической жизни. Мне нравилась гостиная Стайна. Она стала для меня первым домом с тех пор, как умерла моя мать.

Я приехал в Оксфорд тоже из-за Стайна. Его письма и хвалебные рассказы раззадорили меня. Он был репетитором восьми или девяти других парней, в число которых входил Ален «Джок» Маккал из сатерлендского «Голспи». Джок стал моим лучшим другом. В те дни идеальными студентами считались разносторонние парни. Джок таковым и являлся: он был великолепным бегуном на короткие дистанции, писал яркие очерки и на втором курсе редактировал студенческий «Шервелл» (неслыханная честь). Хотя мне не нравилась его подборка, касавшаяся только империализма и войны. Сестра Джока — Роуз — стала моей невестой, а затем и женой, с которой я счастливо прожил почти шестьдесят лет. Извиняюсь, но, похоже, я снова забежал вперед истории.

Стайн был на пять лет старше меня. Когда я приехал в Оксфорд, ему исполнилось двадцать четыре года. К тому времени он уже издавал свои стихи, имел авторитет среди исследователей творчества Милтона и писал какой-то роман. Последнее обстоятельство впечатляло меня больше всего остального. Стайн отказывался показывать нам рукопись и даже не раскрывал канвы сюжета, однако слухи определяли будущую книгу как политический триллер, с гомоэротическим уклоном.

— Колись, — обычно говорил мне Джок, когда он приходил на репетиторские консультации сразу после меня. — О чем ты сегодня болтал с нашим Оскаром Уайльдом?

Стайн относился ко мне с нежной иронией. Он постоянно высмеивал мою «мрачную ирландскую натуру» — то угрюмое настроение, которое часто накатывало на меня и которое я, по мнению Стайна, унаследовал от матери-ирландки. Он даже придумал теорию, объяснявшую разницу между еврейским и ирландским отчаянием.

— Еврейское отчаяние возникает из стремления подняться в жизни с помощью излишеств. Дай нищему еврею полсотни фунтов стерлингов, и он воспрянет духом. Ирландское отчаяние другое. Его ничто не может излечить. Давайте посмотрим на нашего друга Чэпа. Его недовольство, как и у других ирландцев, не имеет отношения к обстоятельствам жизни, которые могут включать в себя удачную карьеру и прекрасную работу. Он недоволен несправедливостью существования. Возьмем, к примеру, смерть! Как мог великодушный Бог, одарив нас, смертных, жизнью, наложить такое жесткое ограничение? Лекарства от ирландского отчаяния пока не придумано. Деньги тут не помогают. Любовь тускнеет, а слава мимолетна. Единственной панацеей являются пьянки и жалость к самому себе. Вот почему ирландцы известны как неисправимые забулдыги и великие поэты. Никто не поет таких песен и не печалится так сильно, как они. Почему? Потому что они ангелы, заключенные в узилища плоти.

Когда я рассказал Стайну о моем повторяющемся кошмаре, его первый вопрос был следующим:

— Какая одежда тянет тебя ко дну?

Услышав мое описание, он тут же воскликнул:

— Латы! В своем сне ты носишь латы!

Я никогда не думал об этом. Стайн сделал вывод, что в душе я рыцарь и что тайна моей жизни никогда не будет решена без учета данного призвания. Он поднял мне настроение. Его аллегория вдохновила меня на поиски моего истинного «я». Он порекомендовал мне некоторые книги, далеко выходившие за рамки университетского курса. Мы с Джоком и другими парнями могли часами говорить о литературе. Под руководством Стайна я расцвел как писатель и литературный критик. Я перестал бояться выглядеть умным, отходить от принятых взглядов на мир или казаться нетрадиционным в изложении своих идей.

Среди многих качеств, которые восхищали меня в Стайне, самой лучшей его чертой был отказ от притворства. Он не стеснялся своей природы. В ту пору гомосексуализм (даже в либеральной университетской среде) считался запретной темой, о которой никто не смел говорить. Имелись законы, направленные на его искоренение. Людей сажали в тюрьмы. Из-за малейших слухов служебная карьера человека могла быть запятнана или вообще разрушена. Стайн не придавал этому значения.