Охота на Роммеля

Мы ожидали. Никто не знал, сколько времени уйдет на операцию. Казалось, что прошло уже несколько часов. Наши опекуны не позволяли нам выходить из зала, поэтому я притворился, что мне нужно в туалет. Пройдя по коридору, я свернул в боковой проход, с палатами для больных. Сердитая медсестра прогнала меня оттуда. Тускло освещенный коридор привел меня в какое-то подсобное помещение. Я вошел и осмотрелся. В углу стоял хирургический стол на колесиках. На нем лежало тело моей матери.

Никого рядом не было. Окровавленная одежда, в которой маму привезли сюда после аварии, валялась, смятая в комок, на нижней полке хирургического столика. На матери был только широко распахнутый белый халат, который выставлял ее наготу от колен до шеи. Она лежала на боку; правая рука безвольно свисала вниз. Рот был раскрыт. Тело начинало остывать. Санитары просто привезли ее и оставили здесь.

Ребенок понимает гораздо больше, чем думают взрослые. Я знал, что вижу перед собой свидетельства смерти. Моя мама вознеслась на небо. Она покинула это неподвижное тело. Она теперь пребывала с Иисусом где-то среди звезд. Я не верил в такую демагогию, но убеждал себя в ней, как будто действительно принимал ее за истину. Я говорил себе, что не должен сердиться на врачей. В госпитале и без мамы хватало пациентов, которым требовалась настоятельная помощь. Иногда, уговаривал я себя, персонал настолько перегружен работой, что им приходится убирать погибших людей с дороги, чтобы заняться другими неотложными делами. Медсестры вскоре придут и вернут моей маме благопристойный вид.

Однако я знал, что это была наивная чушь. Я ненавидел тех людей, которые оставили здесь маму в таком виде — пусть даже ненадолго. Меня бесило их отношение: ведь они ничего не сказали мне и моим сестрам. Как долго врачи собирались держать нас в неведении, в напрасной надежде, что наша мать еще жива, когда на самом деле ее охладевший труп был спрятан в чулане и забыт в такой постыдной наготе? Я уложил маму на спину и позаботился о ее пристойном виде. Затем я снял кольца с ее пальцев и сунул их в свой карман. Мне не хотелось оставлять их вороватым санитарам.

Позже мои сестры рассказали, что я появился в коридоре в таком состоянии, в каком они никогда не видели меня.

— Твое лицо покраснело, — вспоминала Эдна. — Слезы лились по щекам.

В этот момент из операционной вышли хирурги — молодой парень и мужчина зрелых лет.

— Не говоря ни слова, ты побежал по коридору, набросился на них и начал бить врачей ногами и руками.

Затем, как рассказали сестры, мне сделали укол и на руках отнесли к машине. У меня не сохранилось воспоминаний об этом. Осталась лишь кристально ясная мысль: вина за смерть мамы лежала на мне.

Я знал об этом инстинктивно, каждой клеточкой тела. Она умерла из-за меня. Каким образом? Я оказался слишком юным и маленьким, чтобы уберечь ее от беды. Если бы за рулем машины сидел я, а не отец, то никакой аварии не случилось бы. Будь я с ними, пусть даже как пассажир, то нашел бы способ спасти маму от смерти. Но меня там не было! Из-за моего отсутствия наша мама погибла!

Логику ребенка не понять холодным разумом. Позже в университете мы изучали Фрейда, Адлера и Юнга. На уровне интеллекта я понимал абсурдность своей детской веры. К сожалению, рациональный ум не в силах одолеть эмоции.

Вскоре после того памятного вечера, проведенного в госпитале, воля моих дядюшек направила меня в Винчестер. Прежде я никогда не имел проблем в школе. Попав в интернат, я почти не вылезал из них. Каждый день у меня происходили драки с другими парнями и ссоры с преподавателями. Я ненавидел их. Я питал отвращение к школьным обычаям — к лицемерным ритуалам и грубым традициям, которые они прославляли. Пансион, куда меня определили, назывался «Королевскими воротами». Каждое общежитие находилось под присмотром трех префектов. Эти старшеклассники получали привилегии в обмен на протекцию новичков и поддержание порядка. Нашими «смотрящими» были Тэлликотт, Мартин и Захария Стайн — еврей, который, по слухам, писал стихи. В ту пору я знал только то, что этот высокий парень имел кучу денег и проводил много времени в своей комнате. У него был американский велосипед марки «Швинн», с рисунком краснокожего индейца на панели, прикрывавшей цепь. Стайн катался на велосипеде в любую погоду.