Охота на Роммеля

Танк полностью зависит от поддержки других родов войск. Без пехоты, которая защищает его фланги и тыл, а также расчищает минные поля и уничтожает противотанковые орудия, танк уязвим, как простая игрушка. Без огня артиллерии, направленного на вражескую бронетехнику, без самолетов, метающих бомбы на пушки и поливающих свинцом противника, находящегося вне поля зрения, танк является легкой мишенью, лакомым куском, сидячей уткой. Фугасы могут разбить подвеску и траки; бронебойные снаряды проходят через башню, как сквозь бумагу. Противотанковые орудия пробивают броню с расстояния в 2000 ярдов. Штурмовики и бомбардировщики проносятся над вашей головой, прежде чем вы можете услышать звук их моторов. В танке вы слепы и глухи.

Командир «Крусейдера» или американского «Гранта» сидит прямо над трансмиссией и двигателем. Их комбинированные шумы достигают такой громкости, что вражеский снаряд может разорваться в тридцати футах от вас, и вы даже не услышите его. При быстрой езде на неровной местности командир подскакивает и бьется о стенки башни; его глаза прижаты к оптике, уши закрыты наушниками. Час за часом его внимание фиксируется на низинах, холмах, лощинах, долинах и пустошах пустыни, на маневрах врага, рывках машины и местах возможных засад. Слух командира концентрируется на трескучей какофонии бортовой и полковой радиосвязи, посредством которой к нему приходят приказы и отмены указаний и из которой он не должен пропустить ни одного слова, поскольку от этого зависят жизни его людей. А жара! Капитан Джеймс Мэттун, мой первый командир эскадрона, подсчитал, что на марше для танка идеальна внешняя температура воздуха в десять градусов по Цельсию (50 по Фаренгейту). Десять снаружи, и внутри у вас двадцать (70 по Фаренгейту). Каждый градус Фаренгейта за бортом вызывает рост температуры внутри танка на полтора градуса. 70 снаружи — 100 внутри. 90 — 120. Если снаружи сотня градусов[15] (а столбик термометра в пустыне переваливает за эту отметку каждый летний день), вы варитесь внутри при 135 «Фаренгейтах».[16]

И все же мне нравились танки. Мне нравилась моя танковая дивизия. Вот, что я не любил и что мы все ненавидели, так это показную и безрассудно «отважную» тактику, которую нам навязывали устаревшие военные доктрины и наши слабо оснащенные маломощные танки. Пока немецкие «панцеры» Т-III и T-IV приближались к нам в путаной тактической чехарде, при поддержке и в треске моторизированной пехоты, под завесой смертельных 88-мм и 50-мм противотанковых орудий, наши «Крусейдеры», «Гранты» и «Хони» снова и снова оказывались одни перед врагом, без огневого прикрытия и полностью выставленные, словно напоказ. Длинноствольное 75-мм орудие T-IV (у Т-III было почти такое же дальнобойное) превышало по дальности наши пушки на тысячу ярдов, поэтому мы не имели другой альтернативы, как только перемещаться от одного прикрытия к другому, если только такие места находились. Наши танки выискивали уязвимый фланг врага или бросались в лобовую атаку на открытой местности в отчаянной попытке выйти на дистанцию выстрела, прежде чем «панцеры» противника и их пехота не превратят нас в факелы или «мертвое железо». Немцы принимали в расчет эту тактику и использовали притворные отходы, фланговые маневры и засады, на которые мы нарывались время от времени.

Отступление к Каналу летом 1942 года стало для меня невыносимым, когда на песчаной дороге вдоль железнодорожного пути Каир — Мерса-Матрух[17] я потерпел позорное фиаско. Мой отряд, состоявший из четырех танков, уменьшился до одного «Крусейдера» и одного американского «Гранта». Наш эскадрон нес потери. За двадцать один день боев у меня побывало не меньше девятнадцати других машин: «Валентайны», «Хони», А-10, «крейсеры» А-13 и даже пара захваченных итальянских М-13. Несколько танков пришли из ремонтной части в качестве замены, а остальные были найдены нетронутыми на полях сражений; им потребовался лишь небольшой ремонт. Из-за ранений, смертей или пленения члены экипажей менялись так быстро, что не успевали запомнить мое имя. А едва я начинал отмечать людей по фамилиям, их места занимало следующее пополнение из расформированных соседних частей.

На двадцать первый день, отстав от эскадрона (который был на одну-две мили впереди), я оказался в «бутылочном горле» на дороге западнее Фуки — в заторе, растянувшемся на сотню миль, примерно на таком же расстоянии от Александрии и с еще одной сотней миль до Каира. Моя жена Роуз служила телеграфисткой при штабе военно-морского флота в Александрии. Она была беременной и ожидала появления нашего первого ребенка. Я отчаянно пытался эвакуировать ее, прежде чем Роммель и его «Panzerarmee Afrika» промчатся по Египту до самого Суэца. В толчее грузовых машин я заметил небольшой разрыв, с выходом на чистую полоску местности, достаточно широкую и длинную, чтобы объехать «пробку» и догнать мой эскадрон.

— Водитель, реверс, — скомандовал я.