Охота на сурков

Джакса постоянно навещал свой родной остров, где его друг детства Душан Млич открыл опрятный, без единого клопика отель. С ранней юности Косто (Константина) при взгляде на соседний остров Амфорен занимал вопрос: с каких же древних-предревних пор людей обуревает жажда перемены мест. Когда он, уже став знаменитостью, в 1910 году совершал короткое свадебное путешествие и приехал со своей молодой женой на Хвар — именно здесь всегда были самые теплые январские ночи, какие знает человечество, и «розы там не отцвели», — Эльзабе обнаружила меты его бывшей страсти, ныне давно прошедшей: имя Аида. Но Эльзабе это ничуть не встревожило. (Ее почти никогда ничего не тревожит.)

Вскоре после Хвара, в Будапеште, где Джакса выступал в цирке Фавёроши-Надя, Эльзабе поняла, что она в интересном положении (как тогда говорили). Врач, практиковавший в Офене близ Лукачбада, подтвердил это письменно. И они с мужем отправились на холм к могиле мусульманского святого, шейха Гюль-Бабы, что в переводе означает «Отец Роз». Лучшего места для погребения «правоверного в земле неверных» найти было трудно. Отсюда в этот сверкающий мартовский день как на ладони был виден рассеченный надвое широкой рекой город. У гроба Гюль-Бабы преклонил колена бродячий дервиш. И Эльзабе, всегда безудержно сыпавшая ласкательными именами, в этот счастливо-колдовской миг назвала из безотчетной благодарности (однонерожденное дитя она уже потеряла) именем Гюль-Бабы своего супруга.

Когда великий Джакса жил на Хваре, островитяне не слишком-то с ним носились: наш земляк хочет у нас отдохнуть. Но в июле 1936 года из Венеции на остров приехал один из величайших артистов, Паоло Фрателлини, которого я впервые увидел во время нашего с Ксаной венчания в реформистской церкви, на Доротеергассе, в обычной одежде; наголо обритый, он поражал тонкими чертами лица (его брат Альберт был еще красивее) и изяществом мефистофельских бровей. Одновременно по пути в Дубровник на Хваре остановилась, желая приветствовать Джаксу и почтить его исполнением ночной серенады, цыганская капелла лилипутов из Загреба под управлением Хусейндиновича. Сидя в лоджии отеля «Город Сплит», Джакса приготовился слушать концерт в свою честь бок о бок с Паоло, а на берегу собиралась толпа, увидевшая, что лилипуты вынимают инструменты: четвертушечные скрипки, крошечные, как скрипка Грока [79], которой он «выпиликал» себе мировую славу, виолончель размером с альт, детский ксилофон. Меня всегда глубоко изумляло фортиссимо, какое удавалось извлекать лилипутам из своих инструментов.

Под вечер следующего дня Джакса, Млич, лилипуты и я предприняли небольшую прогулку на яхте. Паоло с нами не поехал: известный библиофил, он пытался раздобыть инкунабулу хорватского гуманиста Ганнибала Лучича. Эльзабе и Ксана, дамы с очень тонкой и светлой кожей, остались в тени могучей пинии. Джакса украсил себя вишнево-красным гер-цеговинским беретом, несвойственная ему экстравагантность — остаточное явление его островного детства. Яхта отошла от Пальмицана и на всех парусах устремилась к Йеролиму, где на берегу паслось большое стадо овец. Джакса поднял на руки протестующего Хусейндиновича, первую скрипку цыганской капеллы, и спрыгнул на берег. В оливковую рощу с ручейком снесли две корзины закусок: маринованные стручки, жареных цыплят, печеную каракатицу, овечий сыр и халву, батарею бутылок белого вина поставили в холодный источник, присоединив к ним водку «влаховач» и «марушка». По хорватскому обычаю Душан провозгласил Гюль-Бабу и меня stoloravnatelj («гофмейстерами»), а лилипута — первую скрипку vunbatzitelj («вышибалой»).

— Позволь, милый Треблиан, — так порой называл меня Джакса, — взять тебя bras dessus, bras dessous [80], — он редко брал кого-нибудь под руку, — и покинем-ка на четверть часика наш цирк.

Я почувствовал беспокойство. Я знал, что Джакса знает: с февраля тридцать четвертого года мой паспорт конфискован органами безопасности христианнейшего «корпоративного» государства. Вот он, видимо, и собирался спросить меня, каким манером удалось мне провести венскую полицию и не с фальшивыми ли документами въехал я в Югославию. Но вместо этого он кивнул в сторону Хвара, видневшегося сквозь корявые стволы олив, городская стена которого в сиянии предвечернего солнца казалась облитой золотом.