Охота на сурков

— Как, прости?

— Луна взойдет над Скела-дель-Парадиз.

— А что это — Скела-дель-Парадиз?

Пина вдоль просеки глядела вверх, на вершины Лангарда, края которых казались прозрачными и светились все более ярким, хотя и отраженным, оранжевым светом.

И снова шепот:

— Если мы, Альберто, прогуляться туда, дальше, все дальше, далеко, мы дойти до Скела-дель-Парадиз.

Луна, убывающая и сегодня еще более бесформенная, чем вчера, переползла через вершину горы, и огромные глаза Пины вспыхнули черным огнем. Я спросил, не холодно ли ей?

— Fredda? No [125], — шепнула она.

Моя правая рука все еще лежала на ее груди, а левая легко расстегивала кнопки дешевого платья, Пина не только позволила мне это, но даже чуть-чуть помогла, сбросив с плеч пальтецо. Я же, умело, но бережно действуя с застежками на спине, в мгновение ока раздел ее до талии; голова Пины склонилась на мое левое плечо, теперь я сжимал в объятиях и ласкал совершенное женское тело, мраморное, пылающее в полночь, словно оно было раскалено жаром летнего полудня на Хваре.

Одной рукой Пина обняла меня, прижала разгоряченное мраморное лицо к моей щеке, и от близости этой сверкание ее глаз чуть померкло, я же поднял другую руку Пины и положил себе на плечо, которое она судорожно сжала, губы Пины раскрылись, и я как безумный стал целовать ее, хотя все так же бережно. У нее, точно хриплый, восхищенный смех, вырвался гортанный звук, от которого дрожь пробежала по моему языку; в этот миг, потеряв представление о времени, я не ощутил ни малейшего раскаяния и отчетливо это сознавал; мне ни у кого не хотелось просить прощения за свои поступки — ни у живых, ни у мертвых. Благодаря Пине мне удалось совершить хоть и вынужденную, но неожиданно счастливую посадку, оправданную к тому же письменным свидетельством из царства теней.

…Скорбь спорит с ней,
Кричит: «Уйди!»
Но ей пылать в твоей груди,
К бездонной вечности стремиться…

Внезапно над нами в развалинах башни «Спаньола» подала голос сова, издала первый, ошеломляюще близкий вопль, прозвучавший прологом к многокрылому шороху, не к легким хлопкам совиных крыльев, а к лихорадочно-мятущемуся, беспорядочному лету неясных силуэтов под оранжевым серпом, мелькавших то и дело над нашими головами. Пина откинула голову.

— Pipistrelli, — прошептала она. — Летучи мышь.

— Ты боишься летучих мышей, Пина?

— Не боишься. В деревне, дома, nella Valtellinaci sono anche molti pipistrelli durante le notti di luna [126]. Не боишься.

Альберто, только б волосы не цеплять. Санта Мадонна, так много, так очень много летучая мышь…

Она ловко приподняла волосы руками. И тут же не шепотом, а очень деловито сказала:

— Мне чуточка холодно.

— Poverina! [127]

Я держал ее в объятиях, ощущая, как остывает горячий гладкий мрамор, шершавится гусиной кожей, и, отметив про себя, что с восходом луны повеяло прохладой, стал быстро одевать Пину, а она опять украдкой мне помогала. Поднял ее пальтецо. Она закутала в него голову и плечи и в медно-оранжевом свете луны казалась юной тосканской крестьянкой, идущей в церковь. Черт побери, и зачем я привел ее именно сюда, к этой башне, где обитают целые скопища летучих мышей? В глубине моего сознания таился ответ: потому что эти стены укрывали меня надежнее, чем ствол дерева… Плюнь на укрытия, уведи Пину из этого пристанища летучих мышей, иди с ней в кедровую рощу, ляг с ней… Но я знал, волшебные мгновения, воспользоваться которыми я не сумел, ушли безвозвратно. Холодно.

Когда мы возвращались средь мелькающих в лесу огней Джарсуна и спускались по тропе, по которой шли наверх, я сказал:

— А теперь Пина, la bella,пойдет в «Горный козел» и наверстает упущенные танцы, которые я, негодяй, у нее отнял.

Она прижалась ко мне на ходу и опять зашептала:

— Нет, не танцевать в «Горный козел». Ты нет негодяй, Альберто. С тобой мне хорошо.

— Пина… а нельзя ли пойти к тебе?

— К мне?

— Нам с тобой пробраться в твою комнату?

— Сейчас?

— Да.

— Никак нельзя.

— Исключено?

— Исключено. Анжелина с кухни спит рядом.

— Та… что работает на кухне.

— Слушай, Альберто…

— Да?

— А нельзя…

— Да?

— А нельзя нам к тебе?

— Исключено.

— Из-за сестра?

— Нет, из-за мадам Фауш.

— Ага, конечно, — согласилась Пина. — Ага, конечно. — После небольшой паузы: — Суббота Анжелина уехать в Бьянцоне, ее деревня. Суббота ночь, двенадцать, ты приходить ко мне, Альберто.

— В субботу! Стало быть, послезавтра, нет, завтра, сегодня уже пятница. В субботу, в двенадцать, точно в полночь.

Я поцеловал Пииу в закутанную голову.

— Ты меня ждать у фонтанчика.

— У фонтанчика перед «Мортерачем»?

— Ессо.

— На его краю дня два-три назад сидела синьорина Пина, а за ней вовсю ухаживали господа Крайнер и Мостни.

— Geloso? [128]Да ты, Альберто, ревнивый Отелло? Не надо. Скучные giovanetti biondi [129]из Вена. Вчера уехать.

— Уехали? Куда?

— Недалеко. На курорт Санкт-Мориц.

— Хм… А ты их адрес случайно не знаешь?

— Кажется… да, кажется, на виллу… на виллу «Муонджа».

Перед кафе «Штефания» я встретил владельца типографии Цуана.