Охота на сурков

Обсудив план моего сотрудничества в еженедельнике, мы отправились прогуляться, хотя погода была собачья, в безлюдный зоопарк. Я поинтересовался, хорошо ли он стреляет из пистолета (и с одним глазом можно быть снайпером, ведь, улавливая мушку в прорезь прицела, все равно прищуривают левый глаз; кстати, благодаря общности — нашим увечьям — я чувствовал к нему особое расположение). Вигошинский ответил отрицательно; моложе меня на два года, он никогда не служил и армии. Я предложил дать ему урок стрельбы, для чего повесил носовой платок на сук и вытащил инкрустированный перламутром «вальтер» — подарок Максима Гропшейда. Вигошинский, ухмыляясь, как Магистр Вильгельма Буша, возразил, что он пацифист, презирающий оружие. После короткого, но бурного спора на вечную тему — «Никогда не быть войне» или «Война войне!» — я обучал его в течение сорока минут под моросящим дождем, причем он оказался очень способным. Вернувшись в Прагу, он получил разрешение и приобрел браунинг для защиты от спецпослов Гитлера-Шикльгрубера. (В одной из газет в разделе «Семейная хроника» в сообщении из Браунау от 20 апреля 1889 года упоминается наряду с младенцем сборщика таможенных пошлин, младенцем подмастерья с колокольного завода и внебрачными младенцами Мейрлейтнера и Грабмейера также младенец императорско-королевского таможенного чиновника Адольф Гиттлер, с двумя «т», в давние времена они писали свою фамилию «Гюттлер», что значит — лачужник, обыватель. От «сына таможенника» к «рейхсканцлеру» вели многие окольные пути, а в результате он вышел на прямой. Гюттлер — лачужник, обыватель, каковым Гитлер быть не желал, — уже в этом изменении фамилии заложено одно из указаний на происхождение его комплекса неполноценности. Я так подробно разбираю его фамилию прежде всего потому, что в порожденном ею комплексе заложены корни катастрофы, разразившейся над Европой; и потому далее, что не пожелал бездумно закрывать глаза на некоторые события, как ежедневно миллион раз поступало великое множество людей.)

Возвратившись из похода на Розег 2 июня 1938 года, Ксана двумя фразами разделалась с интермедией под гранитным валуном; по ее мнению, игра в «полицейские-разбойники» с Двумя Белобрысыми была practical joke, иначе говоря, мною самим подстроенной каверзой сотоварищам аллергикам. Я же без ее ведома вытащил из нижнего отделения моего кофра, из-под рукописей, подарок Максима — «вальтер» — и сунул в карман. Пояс с патронами я оставил на месте.

Отель Пьяцагалли был расположен на шоссе, ведущем к Кампферскому озеру. Он принадлежал не к роскошным гигантам, а к самым дешевым отелям Санкт-Морица и к тем немногим, что еще были открыты в мертвый сезон. Розоватобежевый, с плоской крышей, где частенько плескалось на ветру белье, он привлекал Американским баром и Граубюнденским залом. Бар — удлиненное помещение с темно-красными стенами, цинковой стойкой, русским бильярдом и яркими фотографиями с видами Италии (кипарисы, кипарисы) на стенах. К бару примыкал Граубюнденский зал, обшитый темными панелями, он славился своим сокровищем — сплетенной из рогов каменного козла люстрой-венком. Вдоль задней стены отеля был проложен деревянный настил для боччи[24].

Пьяцагалли были итальянцы с берегов озера Комо, давным-давно ставшие гражданами Швейцарии. Хозяин — апоплексического вида, низкорослый, вислощекий пузан с седой щетиной на голове, красными жировыми складками на шее, усеянными червеобразными шрамами некогда вскрытых фурункулов. Хозяйка — на голову выше супруга, этакая дородная матрона с мопсообразным лицом. Обдумывая что-либо, она так закатывала глаза, что сверкали только огромные белки. Фаустино, их сын, в настоящее время участвовал в переподготовке — военных учениях в районе Бернинского перевала. Анетта, изящная, худощавая жительница Женевы, обслуживала клиентов Американского бара и Граубюнденского зала быстро, держалась независимо. Жена рабочего часового завода и мать пятерых детей, она из-за малокровия время от времени работала в Энгадине. Лицо у нее было желтоватого оттенка, и очень французский задорный носик; одевалась она во все черное, без единого украшения; широкий свитер, знак того, что она вечно зябнет, подчеркивал полное отсутствие груди.

Доктор Тардюзер крикнул из зала:

— Du rouge, Anette, du rouge! Et deux Brissagos![25]

Анетта, подав нам две чашки кофе-эспрессо, слегка потрепала Ксану по плечу. Но тут же порхнула за стойку, наполнила двухлитровый графин фиолетово пенящимся вином.