Охота на сурков

— По словам капрала Гумонды… англичанин начал выделывать странные антраша… Болгары ничего не сообщили о британском летчике, спустившемся на парашюте и сдавшемся в плен… ага, стало быть, с девяностопроцентной вероятностью можно сказать, что летчик упал в Черное море. Гумонда же, напротив, сумел довести ваш гроб с музыкой до Брэилы. А тот летчик вместе со своим «кэмелом» утонул в Черном. Я имею в виду море!

Итак, это умозаключение Лаймгрубера было ошибочным?

Если человек в читальном зале, который сидел в кресле напротив меня, был ОН, то, наверно, в ту же секунду распадется заколдованный круг, как это называли в средние века.

— Flight-lieutenant, по[362]. Лейтенант, да, — сказал шотландский игрок в гольф. И добавил, что вторую половину шестнадцатого года он вместе со своим полком шотландских горных стрелков провел на Сомме. — It was not so good[363].

Оторвавшись от гигантского обеденного «стола Медичи», я сказал, что, стало быть, ошибся, sorry; тут он поднялся, взмахнув юбочкой, и заявил, что наша встреча была perfectly all right, отличная встреча; в тон ему я также заявил, что и для меня это была отличная встреча, а шотландец снова повторил — для него, мол, это и впрямь отлично, он со мной так мило поболтал, одно удовольствие; некоторое время мы перебрасывались словами «мило» и «отлично», как пинг-понгными шариками; затем я покинул читальный зал и почувствовал: при том угнетенном состоянии духа, в какое ввергло меня парижское издание нью-йоркской газеты, было очень хорошо, что мы, следуя английскому обычаю, не стали представляться друг другу и пожимать руки.

…е corne è duro catlo
Lo scendere e ’1 salir per l’altrui scale.

…как трудно на чужбине

Сходить и восходить по ступеням[364].

Сколько времени ситуация может оставаться трагикомической?

У читального зала меня перехватил Черная Шарлотта, и вот я сижу рядом с ним за столиком в «Синем зале» за третьей рюмкой коктейля «Сидекар»[365], сижу как на угольях.

— Несколько глотков спиртного укрепят ваши нервы, Красный барон.

Я не мог не осыпать себя горькими упреками, уж не говоря о том, что я наверняка оставлю здесь больше половины наличности — у меня было пятьдесят франков, в моем положении — немалые деньги… Но главное — я вел себя, как последняя трусливая свинья (впрочем, зачем оскорблять свиней, которые, согласно сведениям Джаксы, почерпнутым им в детстве, отличались изрядной смелостью). Да, я был свинья, потому что вот уже более сорока часов скрывал от Ксаны ужасное несчастье, случившееся в Дахау на проволоке под током высокого напряжения. Скрывал из пиетета к пиетету. Ну а что, если ей вдруг взбредет на ум купить в Альп-Грюме «Нью-Йорк геральд трибюн» в парижском издании или если, вернувшись в Понтрезину, она зайдет в «Мортерач» в служебный зал, а там уже вывесили вечерний выпуск какой-нибудь газеты — базельской или цюрихской, — и она сразу увидит написанное черным по белому сообщение о смерти Гюль-Бабы, очень возможно, что это произойдет в присутствии Пины. Всего и не представишь себе. Я подозвал молоденького официанта, и Черная Шарлотта сказал:

— Манлио сейчас придет.

«E come è duro calle…» И зачем только я продолжал эту трагикомедию, сидел с переодетым педиком в «Синем зале» знаменитого ресторана для шикарной публики, а рядом с нами в дансинге «Амбасси» десять джазистов чуточку слишком торжественно и «симфонично» исполняли «The Indian love-call»[366]. И под эту музыку я думал о Данте, при чем здесь Данте? Гомосексуалист в тигровом туалете проявил известный такт: скорчил гримасу, но при этом его наштукатуренная физиономия, отливавшая зеленым, выражала смущение столь же искреннее, сколь искренними были его «слезы скорби». Черная Шарлотта не задавал никаких вопросов. Я пробормотал несколько слов насчет того, что горестная весть дошла до нас (тут я солгал, сказав «до нас») еще вчера, в ответ Черная Шарлотта рассказал нижеследующую историю (была ли это попытка утешить меня?):

— Может, вы помните Блондинку Ганзи из берлинского «Эльдорадо»? В тридцать третьем ей стало ясно, что она истинно арийский юноша. Блондинка Ганзи записалась в штурмовики и в тридцать четвертом, тридцатого июня, эсэсовцы расстреляли ее в Лихтерфельде[367].