Охота на сурков

Вот она, та одинокая лиственница на берегу, изогнутая под напором урагана, точно натянутый исполинский лук. Я затормозил, прижимая машину к горе, и тут-то обнаружил узкую тропу, уходящую в лес, которую прежде не приметил.

— Тропа ведет на Орчас, — знал, оказывается, тен Бройка.

— Подождете меня в машине? — крикнул я.

— Я поехал, чтобы доказать нелепость ваших бредней, Требла! Ваших бредней!

Йооп был явно доволен, что знает это слово. Он вылез из машины, очень похожий на воронье пугало: кепи он надвинул на самые глаза, защищенные черно-вспыхивающими стеклами, шарфом укутал иол-лица, торчал только худой длинный нос. Мы зашагали, подставляя ветру один бок, по прибрежному шоссе, безлюдному и голому, как «кимерийцев печальный берег», который увидел Одиссей. Мой дождевик-пелерина буйно развевался на ветру; дорожное кепи Йоопа вздулось пузырем, смахивая теперь на те кепки, что некогда были непременным атрибутом фигуры с эмблемой социал-демократа на всех карикатурах, и надо же именно у тен Бройки, успел я подумать и тут же начисто позабыл о его присутствии.

Четкую шеренгу оградительных столбиков прерывала та самая лиственница. От нее до следующего столбика изрядный участок шоссе — ничем не огражден. То тут, то там каскады се-ребристо-бурлящей пены обрушивались на «печальный берег». 13 новой вспышке лунного света я разглядел: кора на высоте двух футов будто сбита неверными ударами топора.

Цепляясь за отсыревший ствол, я начал спускаться на прибрежные камни, ледяные хлопья пены летели мне в лицо, я отпустил ствол и, присев на корточки, вцепился руками и ногами в скользкий валун, чтобы не свалиться в море (ах да, всего-навсего в высокогорное озеро), увидеть что-либо мне мешали слезы, которые выжал из моих глаз ветер. К тому же меня все снова и снова окатывала пена; а потому слух отреагировал раньше зрения: я услышал стоголосый вой, визг, завыванье точно из собачьего логова.

Бег туч внезапно прервался. Лунный свет лег широким колеблющимся мостом через озеро, а в каких-нибудь десяти метрах от меня из освещенной воды торчал какой-то тупой обрубок, он металлически поблескивал, и его то и дело обдавало пеной. Но вот тучи вновь сомкнулись, и мой наблюдательный пост окутала кромешная тьма.

И тут я вновь увидел свет в озере.

Двойной красноватый луч подводного прожектора, отнюдь, не похожий на лунный свет, вонзался в берег и, отброшенный назад, освещал озеро, хотя его ежесекундно разбивал клокочущий прибой. Вся эта картина колыхалась, раздвигалась и сжималась, подобно мехам гармоники.

Въехавшая под воду легковая машина… только часть кузова выступает наружу… окна закрыты, сквозь них видно, как в безжизненно-неловкой позе в руль вцепилось призрачное существо… бесспорно грушевидный череп… вокруг неспешно плавают гигантские длинношерстые камбалы… в них едва можно узнать захлебнувшихся спаниелей…

…жуткий, чудовищный аквариум.

Сердце морзянкой застучало у меня во лбу, заглушило ураган «Малойю». Кажущаяся нереальность оборачивалась ужасающей реальностью.

Я отчаянно замахал руками, и тен Бройка отважился спуститься ко мне на валун. И тут его солнечные очки разбились о мокрый камень. А сам он судорожно вцепился, ища опоры, в мой дождевик.

— Chodverdomme!.. — заверещал он. — Chodverdomme![118]

5

Еще не достигши восемнадцати лет, Константин Джакса поступил в качестве одногодичника-вольноопределяющегося унтер-канонира в императорско-королевский тринадцатый полк артиллерийского корпуса принца фон Лобковица в Аграме. Капитан его батареи: Венцель Грубаский.

Всякий, кому случалось иметь дело с Венцелем Грубаским, мог быть уверен заранее, что сведет знакомство с профосом. Восемьдесят дней ареста записывались ежедневно в приказ и распределялись без разбора между восьмьюдесятью одногодичниками; и неизменно в приказе стояло: строгого ареста. Эти дни отсиживали на нарах в арестантской, сущем клоповнике, или в карцере, где арестованному всякий день на шесть часов надевали наручники, причем правую руку крепили к левой лодыжке.

(Из мемуаров Джаксы

«Клоун-наездник»)