Охота на Церковь

– Сестра пишет, в деревне колхозники мрут, – прошамкала старуха рядом с ней.

– Развелось подлецов, – громко произнес человек с портфелем в руке. – Но ничего, НКВД не дремлет.

После этого выступления очередь настороженно притихла. Люди прятали друг от друга глаза, делали вид, что ничего не слышали. Получали хлеб, спешно уходили. Даже дед-остряк стоял молча. Перед самым его носом фанерная заслонка в окошечке будки со стуком захлопнулась. Хлеб кончился. Занимавшие за стариком стали понуро разбредаться, тихо ругаясь. Но дед сдаваться не хотел. Он забарабанил по заслонке.

– А ну давай хлеб! – закричал он на высунувшуюся голову продавца. – Не то я щас вот эти бумажки снесу куда надо. Заявлю, что вы на эту контрреволюцию злостно не реагируете. А может, и сами развесили!

Рука старика показывала на стену с листовками. Заслонка опять опустилась, через секунду из будки вышел мужик в халате. Прочитал ближайшее воззвание, сдернул листок и ушел обратно в лавку. Окошечко отворилось, оттуда показался большой волосатый кулак.

– Сам снесу!

– Э-эх, – загрустил старый и поплелся по улице.

* * *

Варвара Артамонова успела получить хлеб. Без всякой мысли о том, что видела и слышала в очереди, она месила уличную грязь на окраине города и лишь твердила про себя: «Слава Богу!» У пожарной части ее обогнала телега, окатила юбку мутными брызгами из глубокой рытвины. Возница обернулся.

– Варвара Андревна? Прощения просим. Садись, подвезу. Не побрезгуй.

Узнав Степана Зимина, девушка инстинктивно подалась назад. Но соблазн проехать четыре версты до села, а не бить ноги пересилил. Она робко примостилась на задке телеги, возница тронул коня.

По сторонам дороги потянулись черные бугристые колхозные поля, недавно вынырнувшие из-под снега. Зимин, уставший от молчания, ибо не с кем ему было говорить по душам в его одинокой жизни, пытался наладить разговор. Отчего-то завел речь про листовки с крамолой, которые опять кто-то ночью расклеил в городе.

– Не нра-авится городским советская власть, – с растяжкой произнес он. – Поздно спохватились… – Он оглянулся на девушку и досадливо спросил: – Что ты как язык проглотила? Твой отец не говорил, что ты немая. Подай голос-то, Варвара, коль живая.

Ответ прозвучал не быстро и озадачил Зимина.

– Боюсь я вас…

– Чего это?

– Страшный вы.

– Чего страшный-то? – не понимал он.

– Всю семью похоронили. Жену, детей…

– Не своими же руками я их. – В словах Зимина прорезалась жесточь. – Сами померли.

– Все равно. Душа у вас мраком покрылась. Закоростела, омертвела… не чувствует, верно, ничего.

– Значит, говоришь, мертвый я, – горько усмехнулся он.

– Кто же захочет заново начинать после такого… – испуганно докончила свою мысль Варвара.

– Захочет! – резанул бывший раскулаченный, бывший ссыльнопоселенец, бывший лагерный заключенный. – Ты мне скажи, кто хочет мертвым оставаться? Все жить хотят. Вот и я хочу. Коль меня советская власть в землю не уложила, я ей, ведьме бодливой, наперекор жить буду.

И стал рассказывать.

Выгрузили их из вагона для перевозки скота на станции среди голой степи. Несколько часов везли на телегах до поселка. Поселок был – врытый в землю столб с номером, даже без названия. Стали строить поселок. Рыли землянки, покрывали сухими стеблями. Рядом – могилы. На весь поселок один колодец. Ветра, дожди, сорокаградусные морозы. Хлеба крохи. Подножный корм из вареного бурьяна. Для обогрева – кизяк и сухостой подсолнечника. К весне семьи ополовинивались или вовсе вымирали. За первый год в переселенческом районе выжила едва треть ссыльных. Из нескольких десятков тысяч. Зимины хоронили детей одного за другим. Через два года остался лишь семилетний Матвей. Потом померла от изнурения и болезни жена. Трупы зимой кидали в вырытый заранее ров как чурки, не закапывали до тепла. Оставшись вдвоем с сыном, Зимин стал с ужасом наблюдать, как тает и угасает его последний ребенок. Однажды не выдержав, угнал у поселковой охраны подводу, уложил в нее тощее тельце сына и помчал лошадь на станцию. Смог попасть в поезд до Караганды. На полпути его сняли. Он вышел из вагона под конвоем, неся на руках мертвое дитя. Но даже похоронить тело ему не дали. В тюрьме он узнал приговор: три года лагеря за побег из спецпоселения и кражу подводы.

Зимин рассказывал не оборачиваясь, не глядя на Варвару. Спина ссутулилась. Лошадь, не чувствуя хозяйской руки, шла все медленнее.

Варя плакала. Вытирала мокрые щеки концом головного платка и снова проливала слезы.

– Ну что, все еще боишься меня?

– Жалею, – всхлипнула девушка.

Зимин остановил лошадь и пересел к Варваре.

– Хорошая ты девка… Выходи за меня.

Она ткнулась заплаканным лицом ему в плечо.

9