Охота на убитого соболя

В результате все полетело прахом. На душе пусто, тоскливо, льет дождь, Донцов уже несколько раз бросал на него косые, испытующие взгляды, мастер словно бы хотел проверить: а не перебрал ли вчера чиф в какой-нибудь мурманской таверне? Нет, не перебрал. Просто на душе паскудно, сыро, а это тяжелее, чем самое скверное похмелье. Раньше Донцов не чувствовал так остро и болезненно своего возраста, но, видать, произошло накопление, что-то в нем сместилось и он стал качественно иным человеком.

Понимал Суханов, что старость наваливается обвально, словно лавина в горах, все происходит постепенно, зреет неприметно, скапливаясь по малым крохам, исподволь, появляются некие черты характера, присущие только людям зрелых лет, даже чудачества, если хотите, хвори и возрастные изъяны, такие, как вздувшиеся вены на ногах – вы думаете, это от простуды, от беспрестанного стояния в ходовой рубке? Нет, ерунда все это! Есть у печального движения вперед свои столбовые вехи, свои законы, переступить которые не моги – обязательно надо поставить вешку, отметиться, – и наконец наступает грустный момент, когда человеку уже нельзя бывает играть в молодость.

Суханов правильно поступил, вогнав в землю очередную вешку и сделав предложение Ольге, а она правильно поступила, отказав ему. У каждого – своя судьба, своя жизнь, своя дорога; объединить две тропки в одну не каждому удается. Нужна удача, нужна доброта, нужна вера друг в друга, и не надо терзать себя, маяться, сжигать все, что было, на медленном огне. Подобные пытки тоже принадлежат к разряду старческих чудачеств. Он сглотнул теплый вязкий комок, собравшийся в горле, покривился лицом, забыв, что на него бросает оценивающие взгляды Донцов.

Донцов приблизился к Суханову, – похоже, он хотел что-то спросить. Суханов, предупреждая вопрос, сунул руку в карман пиджака и со стремительностью человека, почувствовавшего опасность, вытащил ладную изящную зажигалку с перламутровыми щечками. Щелкнул. Над узким тонехоньким горлышком зажигалки взвилось тонкое невидимое пламя.

– Прошу вас, Николай Иванович! – сказал Суханов.

Помяв трубку зубами, капитан потянулся было к огню, но потом сделал отсекающее движение рукой, сощурился холодно и отвернувшись, начал всматриваться в лобовое стекло рубки. Суханов сделал то, что хотел сделать – перевел внимание капитана на другое, выставил загородку и спрятался в ее тень, проще говоря, обвел Донцова, как на футбольном поле, тот, поняв игру, насупился, постоял немного молча и ушел в рубку к радистам, где ребята опробывали только что полученный видеомагнитофон и в четвертый раз крутили крикливого, уже набившего оскомину «Чебурашку».

Что может сделать Суханов, чтобы тоска прошла, не давила камнем на грудь, не превращала серые застойные краски дня (ах, какой дивный день был вчера, вспомнил он, с чистыми нежными тонами, с солнцем и голубым морозным снегом – кустодиевская звонкая тишь) в сплошную пороховую чернь, в недобрый холст. Прежде всего не думать об Ольге, не совать обожженную руку в горячую воду, ему и без этой боли больно, сбросить с себя все возрастное, причиняющее неудобство, перестать комплексовать. Хватит кромсать себя по живому! Он приказывал себе это, но никак не мог подчиниться приказу, где-то в глубине все равно теплился костерок несогласия.

Каждый из нас, находясь в проигрыше, рассчитывает на реванш, на то, что уж коли не повезло в большом, так повезет в малом, и молит неведомые силы, впрочем, не такие уж и неведомые, чтобы хоть в этом-то малом повезло, чтобы хоть тут-то не отвернулась удача… Но силы те часто бывают немы, не отзываются, будто и нет их вовсе.

Давным-давно, когда Суханов был еще неоперившимся юнцом, только что окончившим мореходное училище, он работал со знаменитым полярным капитаном, которого на севере каждый белёк – тюлений детеныш – знал и каждый моржонок знал. Старый полярный капитан был строгим хранителем северной живности, намертво схватывался с ледоколами, когда те заползали на тюленьи лежки и утюжили, давили мамаш, приготовившихся давать потомство. Тюлени ведь что – хоть они и бессловесные и вроде бы неразумные существа, а океан знают так, как не знают те, кто тут плавает, и по весне, по солнышку, по первым теплым дням собираются на свои лежбища, стонут, кряхтят от боли и неги, ловят черными мокрыми глазами солнышко, купаются в промоинах и отогревают себя в застругах, куда недостает промозглый разбитной ветер. Тогда-то на лежбищах и появляются бельки – крохотные доверчивые тюленята размером не больше рукавицы, вызывающие ощущение нежности и тепла, – они беспомощны и кротки.