Охота на викинга [роман]

Топоры бывают разные, но суть у них одна. Древнейшее на земле оружие, которое одновременно является и инструментом. Кажется, сейчас это называется технологиями двойного назначения. Расщепление ядра урана, например, — как раз такая технология. С ее помощью можно запустить электростанцию, а можно сделать атомную бомбу. Так вот топор — то же самое. Кусок железа на деревянной рукоятке или вообще

цельнометаллическая штуковина способна помочь человеку выжить в экстремальных условиях, с его помощью можно свалить дерево, нарубить дров для костра, вытесать весло, древко копья или кол, взрыхлить землю и еще множество разных вещей. Некоторые умельцы, я видел видео на Youtube, умудряются даже побриться топором. Но все эти полезные и важные функции попросту меркнут перед тем, что может топор на поле брани.

Начиная с самых примитивных каменных топоров, когда острый кусок кремня приматывался куском лианы к обычной палке, топор забрал множество жизней людей и животных. Он проламывал черепа, дробил кости, раскалывал позвонки, рубил, рассекал, колол, плющил… Русский язык — я специально смотрел в словаре — предлагает еще несколько десятков всевозможных слов, в основном, правда, диалектных и устаревших, которыми можно охарактеризовать действия, производимые топором. И все они так или иначе связаны с убийством.

Он — царь и бог древней войны. Он имеет множество форм, видов и типов. Он — и изящный кельт с поперечным лезвием, и легкий томагавк, в который древко вставляется сверху, и летучая франциска, и смертоносный сагарис, и коварный чекан, и страшный стальной полумесяц на длинной рукояти, способный рассечь надвое коня вместе с всадником и называемый здесь, в России, бердышом, и его европейская младшая сестра лохаберская секира. И, конечно же бородовидные топоры Северной Европы, топоры моих предков, широколезвийные секиры, чьи полированные стальные улыбки добыли норманнам честь, славу и земли от Сицилии до Англии.

Есть в топорах что-то завораживающее, манящее, сакральное. Не зря именно топор стал символом честной казни, символом аристократической смерти через «усекновение главы» в противовес плебейской «грязной веревке».

Я люблю топоры той странной любовью, что не проходит с годами. Неуклюжее словечко «хобби» тут неуместно. Когда моя рука сжимает рукоять топора — не важно какого, пусть даже обычного инструмента для колки дров или туристической безделки, — я ощущаю, как где-то в астрале открывается незримый канал, и из прошлого, из бесконечного далека, из тех времен, когда мир был юн, небо — бездонно, а трава — в рост человека, в меня начинает перетекать бодрящая, кипучая энергия, что даровала предкам победы на полях сражений.

Конечно, имея такую страсть, я в молодые годы посещал тусовки и клубы реконструкторов, бегал на фестах в кольчуге и шлеме, с огромным вульжем в руках, но постепенно под грузом повседневных забот все это отошло на второй план, осталось милым воспоминанием, а реконструкторское снаряжение заменила небольшая, «походная», как ее называет Дмитрий, коллекция метательных топоров.

Моих «энергетиков».

Их всего пять. Настоящая франциска, точная копия метательного топорика франков эпохи Меровингов, сагарис, некая вольная интерпретация современного турецкого оружейника, однако отлично сбалансированная и прекрасно подходящая для метания, затем — английский томагавк-трубка девятнадцатого века, раритет, слегка попорченный временем, но все еще годящийся, чтобы расколоть кому-нибудь лобную кость. Помимо этого, есть две «рабочие лошадки»: габонская «голова птицы» — клиновидное лезвие на древке, в опытной руке совершенно смертоносная штуковина, не оставляющая человеку никаких шансов, и цельнометаллический вороненый хищник с причудливо выгнутым лезвием и острым оттянутым клювом на обухе — венец современных технологий, просчитанный на компьютере топорик с лихим названием Vampire bat. Этого нетопыря мне преподнесли на прошлый день рождения, и с тех пор я не менее трех тысяч раз послал его в цель — практически со стопроцентным результатом.

Дмитрий на полном серьезе утверждает, что моя любовь к топорам — свидетельство существования генетической памяти. Мы как-то поехали с ним в «Президент-отель» на круглый стол, посвященный улучшению инвестиционного климата, и намертво встали в огромной пробке, сковавшей весь центр Москвы. Вот тогда он и пустился в рассуждения:

— Шеф, ты же не шестоперы любишь и не катаны. Потому что твои предки были викингами и ими не пользовались.

Помню, я тогда спросил у Дмитрия:

— А кем были твои предки? К какому оружию тянет тебя?

Он усмехнулся, почесал лысину и уныло сказал, глядя в окно, за которым сверкали огни вечерней Москвы:

— Наверное, я итальянец из рода Медичи. Меня тянет к рюмкам, бутылкам, фужерам — словом, ко всему, во что можно налить вино. И яд.

Мы долго смеялись над его словами, но я запомнил, что он ушел от ответа.