Охота на волков

— Нет, правда! Если бы какой-нибудь мамонт навернул мне хоботом, я бы, пожалуй, сразу концы отдал. А эта вон — на глазах оживает! Еще чуток и полетит. Хлипкая, выходит, штука — человек! Как полагаешь, Валь?

— Хлипкая, не хлипкая, а до семидесяти норовит дотянуть. Твоей же мухе всего и порхать — одно жалкое лето.

— Все равно странно!

— Конечно, странно, — Валентин был согласен. Как он не пытался лечь поудобнее, обязательно начинало ныть какое-нибудь место. Щадили лишь лица, косточкам и прочей плоти доставалось на полную катушку. На очередном собеседовании с полковником, большим любителем пофилософствовать на пространные темы, Валентин рискнул заметить, что долго подобного цирка они не выдержат. Полковнику замечание не понравилось. Пожевав сухими губами, он скучновато проговорил:

— Советую потерпеть. Это не цирк и не мальчишеские экспромты, это методика, — последнее слово Константин Николаевич выделил особо. — И она приносит свои плоды, могу тебя уверить. Год занятий в самом мудреном заведении не дает столько, сколько дает двухмесячный курс на наших полигонах.

— Но кто останется в итоге?

— Кто-нибудь да останется. Во всяком случае именно те, кто останутся, нас и интересуют. Волки с дубленой шкурой, крысоеды с зубами из стали.

— Остается только спросить, каких крыс нам собираются скормить?

И снова полковник не стал ему ничего объяснять. Курсантов (а теперь их именовали именно так!) продолжали держать в полном неведении относительно ближайшего будущего. Натаскивали же их действительно самым серьезным образом. Прянику здесь предпочитали кнут, но и полного изнеможения не допускали. Тех, кто отсеивался, возвращали в строй гладиаторов, и это пугало больше, чем боль и усталость. Странная вещь — за долгие тюремные годы ощущение страха успело размыться, но стоило появиться крохотной надежде, как внутренние перемены не заставили себя ждать. Жизнь оказалась сильнее, и они превращались в прилежнейших учеников. Несмотря на изнурительные тренировки, отсеивалось не такое уж большое количество людей. И, прислушиваясь к себе, Валентин не переставал удивляться. Впервые он почувствовал себя в роли стороннего наблюдателя, ощутил непривычное раздвоение. Часть его «я», равнодушная и обессилевшая, парила где-то над, презрительно отплывая в сторону, с брезгливым недоумением косясь на оставшуюся половину. Ей было плевать на все, в сущности — телесной жизнью она уже и не жила, а потому бесстрастно наблюдала за суетой внизу, где согбенная ее близняшка, не чураясь предлагаемых уроков, потешно семенила в числе прочих людских «половинок» в учебные, смахивающие на казармы классы, послушно сигала в армейские грузовики, истекая потом, молотила по мешкам, задыхаясь, преодолевала полосы препятствий.

А ведь не так давно все представлялось им совсем в ином свете. Мало кто сомневался в очевидно близком конце. В гладиаторах долго не щеголяли. Как ни крути, это была все та же «высшая мера», хотя людей и умудрялись поддерживать в должном тонусе. Жизнь походила на жизнь других тюрем, и «старички» трюмили новеньких, а новенькие, стремительно «старея», довольно быстро набирались злой, в чем-то даже мудрой силы. Происходил естественный отбор, в камерах задерживались лишь самые верткие, самые кусачие пауки. Таких начинали беречь, растягивая рабочий потенциал на десятки и десятки боев. Очевидным доходягам подписывали приговор, отправляя либо в лаборатории, либо на первый и последний поединок.

Валентин хорошо помнил тот день, когда дошедший до полного отчаяния Губарь, заключенный из соседнего отделения, забитого «беспределом», умудрился на выводе отобрать у охранника автомат. Вернувшись в камеру, зэк без колебаний открыл огонь. Превратив собратьев по неволе в кровавую окрошку, он сунулся в коридор под пули конвоя. Ему повезло. Снайперы из охраны на этот раз оплошали. Бедолагу Губаря уложили наповал.