Охота на волков

Полковник явно его подначивал. Они одолели две трети пути, и Валентин вконец изнемог. Кровь пульсировала в висках, колени мелко подрагивали. Такая вещь, как усталость, была ему в общем знакома, но тут он столкнулся с чем-то абсолютно новым. Впрочем, хорошо известно, что не умеющие плавать выдыхаются, едва проплыв пять-десять метров, а впервые вставшие на лыжи падают в снег уже после первого километра. Нечто подобное случилось и с ним. Полковник-хитрюга не спешил с советами, а сам Валентин только сейчас стал понимать, что бороться со стихиями — занятие совершенно бессмысленное. Их следует обманывать, им следует потакать, к ним следует приноравливаться. В противном случае поражение неминуемо. Короче говоря, он устал — и устал крепко. Тем не менее на предложение полковника упрямо мотнул головой.

— Это хорошо! Гонор штука глупая, но тоже кое-чего стоит, — полковник пристроился рядом, рукой вновь подцепил трос, манипулируя им ровно настолько, чтобы удерживать гигантский парус в строгой горизонтали. Они прошли совсем немного, но Валентин изумленно сообразил, что малой этой поддержки ему более чем достаточно. Сам по себе аппарат нести было несложно, главной бедой оставались порывы ветра, и, стараясь не сбиваться с дыхания, он зашагал бодрее.

— Есть, Валентин, такая фраза: «Человек жив памятью.» Красиво, но, как все красивое, нуждается в оговорке. Если чем-то человек и жив, то только грядущим! Память — это боль! Привязчивая, сладкая, но совершенно не плодовитая. Настоящая личность не должна оглядываться. Нельзя ехать на велосипеде и смотреть назад. Обязательно навернешься. Тем, у кого все только в прошлом, можно лишь посочувствовать.

— По-моему, вы просто пытаетесь противопоставить молодость и старость, — тяжело дыша, проговорил Валентин.

— Ничуть! Иной умирающий даст сто очков любому новорожденному. Разумеется, если в качестве младенца мы не имеем очередного Кортасара или Пушкина. Но вспомни, как славно — именно славно умирал Достоевский! А Горький? А Булгаков? А Моцарт? Предсмертие обращалось в бессмертие. Все лучшее эти гиганты создали именно в последние годы, в последние месяцы.

— Что-то не очень понимаю.

— А я, представь себе, понимаю! Возможно, потому что сам стою уже одной ногой ТАМ. Видишь ли, Валентин… Я хотел сказать, что память — это всего-навсего наше прошлое, и в этом прошлом не всегда присутствуем мы сами. Некие обстоятельства, некая рамочка, к которой мы, может быть, даже привыкли, но что сделаешь, если главный элемент картины пронесся через годы! Нет нас там! Увы, нет. Чего ж грустить о ветхоньком багете?

— А люди? Близкие, родные?

— С ними — то же самое! Разве можно толковать о Бальзаке, о Мопассане в прошедшем времени? Разумеется, нет! Они есть — и они будут. И память тут абсолютно ни при чем. Вся история человечества в сущности очевидное свидетельство нашей беспамятности. Ужасы и злодейства ничему нас не учат. О них преспокойно забывают, и за палачом Сигизмундом Малатестой следует Цезарь Борджиа, а за кондотьерами тринадцатого века приходит прямолинейный рэкет двадцатого. И не надо обелять прошлое, оно во многом напоминает нынешний век. Восхваляя эпоху Возрождения, не следует забывать ее кровавых современников. Джованни Мариа, Бернардо Висконти, Джона Гауквуда… А тот же Бенвенуто Челлини, вор и убийца? А страстный циник Макиавелли? Вот уж действительно черная галерея! Но забыто! Все забыто… Войны по прошествии лет мифологизируются, обрастая лавровым венком, превращаясь в героический эпос, вместо отвращения внушая подрастающему поколению манящую тягу к мечу и арбалету. Ужасы отталкивающи, но от них с легкостью отмахиваются, создавая предпосылки для новых еще более масштабных кошмаров. Век техники сие, увы, позволяет… — Полковник, оглядевшись, остановился. — Так! Кажется, пришли.

Валентин с хрипом опустил трапецию на землю, липкими от пота пальцами поймался за трос. Полковник козырьком приложил ладонь ко лбу, начальственно озирая окрестности. Возможно, он прорисовывал в мозгу маршрут будущего полета, а, может, попросту хотел, чтобы помощник малость перекурил.

— Даже старость, Валь, не приносит мудрости. Уж я-то успел пощупать все наиболее уязвимые места нашего мироздания, а вот сказать, что понял, из каких винтиков и шурупчиков все это свинчено, не могу, — полковник еще раз и нараспев повторил: — Не могу, Валь… Хотя и сократовское «не знаю» тоже не принимаю. Очень уж поспешно возвели высказывание умершего грека в ранг интеллектуального лозунга. Не знаю, но хочу знать! Так надо бы говорить. Мозг, Валентин, вроде лабиринта, по которому хорошо бы прогуляться, а после вернуться назад.

— Назад? Чего ради?

— Да чтобы зажить чувствами! Что сразу у нас отчего-то не получается. Видно, не дано. В том и смысл гомо сапиенса — нагрешить и покаяться. Пожить всласть, но и помереть достойно. Не ноющей перечницей и желчным мразматиком, понимаешь? Для того и исповедовались в свое время священникам.

— Когда же нужно поворачивать? В смысле, значит, назад?