Охота на зайца. Комедия неудачников

— Действительно. Объяснять было бы слишком долго. Скажем, что… «кровь — это жизнь, а жизнь не продается». Лозунг…

Неплохо. Если все начнут следовать этой миленькой формуле, конца–края этому не будет.

— Кстати, — говорю, — раз я тут со специалистом… Вчера спросил у одного швейцарского контролера, почему на его флаге красный крест.

— Потому что Швейцария долго была штаб–квартирой Красного Креста. Во время последней войны они поставляли кровь воюющим сторонам. Это давняя традиция. Из–за нее появились меркантильные склонности. И моя работа. Вот так.

*

8.02. Приближаемся к Мелёну. Обожаю этот момент. Настоящее удовольствие — эта череда маленьких пригородных вокзальчиков с ожидающими людьми. Я всегда воображаю их унылыми, смирившимися с судьбой. Предел — это когда проезжаем Шарантонский мост: прямо под нами, на национальном шоссе, всегда уже пробка. Один только этот образ тусклой и вымученной действительности вдохновляет нас на следующий флорентийский рейс. Я и работу–то свою выбрал, чтобы бежать от всего этого. И это была потрясающая работа, я ни о чем не жалею. Но сегодня утром я не позволю себя поймать. Посмотрим где–нибудь в другом месте.

— Ладно, я вас оставляю, пойду взгляну, как там соня.

— Соня?

— Латур, я хочу сказать. Может, ему нужно что–нибудь — поболтать немного, чтобы отвлечься от своих судорог.

Пассажиры начинают загромождать коридор своим багажом. Все они снова обрели свои лица, свои жесты. Они готовы встретить во всеоружии пятницу двадцать третьего января в Париже. Я колеблюсь, прежде чем заглянуть к врачу и америкашке. День занимается, и я не прочь уступить это кому–нибудь другому.

После секунды пустоты, бесчувствия я грохнул кулаком по стеклу. Раздалось глухое «бум!», заставившее выскочить Изабель и Ришара.

Весь коридор уставился на меня. У Изабель вырвался крик, когда она увидела валяющиеся на полу наручники лекаря, выпачканные каким–то беловатым вязким веществом и с крохотными лоскутками кожного покрова на браслетах.

Американец здесь, по–прежнему привязанный к кушетке. Его глаза обращены к нам, но во взгляде ни горечи, ни торжества.

— Это невозможно… он же не мог… — бормочет Изабель, беря браслет в руки. — О нет! Как он…

— Заткнитесь! — ору я. — Вы же сами видите, что он смылся. Ему как–то удалось вытащить руку, так что попытайтесь усвоить это, вместо того чтобы впадать в экстаз.

Изабель поворачивается к американцу и спрашивает у него объяснений, запинаясь, но тот никак не реагирует.

Я оставил саквояжик в багажной сетке, теперь мы находим его на нижней полке, открытым, металлическая коробочка вынута, шприц валяется на полу рядом с маленькой лужицей и баночкой из–под какой–то мази.

— Он же врач, — говорю я. — Он же врач… он себе укол сделал.

— Обезболивающее средство… Анестезировал себе всю кисть!

— А затем стал давить и тянуть, как безумный, нажимая на правую руку левой.

Мой желудок опять просыпается, стоит мне подумать о том ужасе, который он должен был пережить, часами разминая и тиская свою ладонь, пока та не стала мягкой и безжизненной, он, быть может, и до перелома до давил, обдирая о металл кожу, смазанную вазелином. Настоящая работа профессионала. Сперва–то он ничего не должен был чувствовать. И все это под взглядом того, второго. Американца.

Что может заставить человека подвергнуться такой пытке?.. Тюрьма? Может, он уже знавал ее, тюрьму. Наверняка это достаточная причина. Два часа усилий — и почти увечье, лишь бы избежать этого. Не зря твердят, что человеческое тело — материя эластичная.

Я поворачиваюсь к американцу и, ни слова не говоря, отвешиваю ему удар кулаком сверху вниз. Некрасиво бить связанного человека.

— Где он?

Он отказывается говорить что бы то ни было. Я мог бы лупить его часами напролет — проку не будет…

Смотрю на свои часы. 8.10. Проезжаем Вильнев–Сен–Жорж и его сортировочную станцию. Меньше двадцати трех километров осталось. Мы почти на месте. Я уже начинаю сожалеть о нашем решении, принятом сегодня ночью. Надо было все остановить и избавиться от этих троих психов. У одного из них теперь развязаны руки.

— Куда вы? — спрашивает Изабель.

— Догадайтесь.

Я мчусь в девяносто пятый, к Латуру. Висячий замок по–прежнему на месте. Я испускаю вздох облегчения. Врач тут не побывал. Я открываю.

Жан–Шарль медленно, как автомат, поворачивает ко мне голову.

И тут я вижу.

Перед ним, налившись всей своей тяжестью, висит на наручнике тело Брандебурга. Его голова, свесившись вперед, почти касается колен сони.

Я медленно наклоняюсь к телу. Глаза вытаращены, рот разинут, а шея…

Шея перечеркнута толстой лилово–черной полосой.

— Теперь–то французское государство обо мне позаботится…

Его глаза мокры от слез, которые не текут. Мертвец и безумец.

Я подхожу к нему и заговариваю мягко, словно с ребенком:

— …Мы были… Вы были почти дома…

— Я был вынужден. Он бы никогда не оставил меня в покое…

Я больше не знаю, что сказать. Не хочу больше встречаться взглядом ни с мертвым, ни с живым.

— Вы умрете за решеткой.