Охота за древом

Эта песнь в меня въелась с исхода
из Египта младенческих снов
то ли бабкиным шепотом — с года,
то ли копотью выжженных слов.

Там слова как в считалке на вылет,

как мычание — тум-ба-ла-ла.
В ком отчаянье не пересилит,
тем в посмертии честь и хвала.
Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Это вам не жаргон, не наречье —

средневерхненемецкий язык!
Им за тысячелетье до печи
предок мой изъясняться привык.

Средний — гарью осел, стал последний,

верхний — дымом взошел в облака.
Причастилась им в сытной обедне
паства родственного языка.

Мне ж в наследство по праву рожденья

с той же кровью и в те же года
что досталось? Одно наважденье —
эту песенку слышать всегда.
Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Словно в Треблинке, в ту пересменку

перед выходом в адский костер,
пел нам Лева ее Трактовенко26,
погорелого театра актер.
Позже, в семидесятых, в начале
слушал я ее, оторопев:
в ней слова по-иному звучали,
но остались мотив и припев.

Александр Аркадьевич Галич

(я у ног его в кухне сидел)
ей катарсиса смертную горечь
в души лил наших скученных тел.

Ей теперь я баюкаю сына,

что по возрасту — в правнуки мне.
И зевнув, и вздохнув без причины,
он летит и взрослеет во сне.
Тумбала-тумбала-тум балалайка…

(2007

)

Сонеты

«Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру…»

1.

Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру
сажусь за стол, виссоном крытый белым.
Борясь с собой, но не владея телом,
я душу на кон выставлю к утру.

Мел прожитого рукавом сотру

украдкою от неба, между делом,
и банк сорвав в азарте угорелом,
с рассветом не замечу, как умру.

Но я не грек, и ты, со лба мне рок

смахнув как мошку, наклонишься долу,
как в Пиете, возьмешь мой корпус ватный,

и слух отверзнув детскому глаголу,

души бессмертной мыльный пузырек,
поймав в горсти, вдохнешь в меня обратно.

(май 2008, Гриннелл, Айова

)

«Ты сдул с меня позерства лепестки…»

2.

Ты сдул с меня позерства лепестки,
пыльцу желаний, венчик превосходства,
нектар иллюзий и с цветами сходство —
опивки нарциссической тоски.

Зато мой корень ты врастил в пески

повторного и жгучего отцовства,
меня настиг в пустыне поздний зов твой:
«Вот сын тебе — мой дар». Теперь руки

не убирай с младенческого лба.

Твоя рука крепка, моя слаба.
Сын смотрит сон. Прошла спокойно ночь,

ты дал нам силы слабость превозмочь.

И боли нет. Чиста его одежда.
И за окном рассвет. И есть надежда.

(2008, Москва—Бронкс—Гриннелл

)

Больничный

3.