Охотничье братство

Я пишу эти строки в домике на берегу теплого и ласкового моря. Вчера купил в киоске газету. На второй странице — награждение академика Н. Н. Семенова орденом Октябрьской Революции за заслуги и в связи с девяностолетием. Николай Николаевич — в Москве, тяжко болен. Я давно его не видал, тем более не был с ним на охоте. Предыдущие годы бывал у Семеновых все больше по делам или навещал, попав проездом в Москву. Правда, был один приезд, как-то связанный, пусть косвенно, с охотой.

Я нажал кнопку звонка у хорошо знакомой двери в торце большого, протяженного здания Института химфизики. Там квартира Семеновых. Было часов девять вечера; я пришел, чтобы провести его остаток, короткий после служебных дел, и переночевать. Дверь открыл и заслонил собой незнакомый мужчина:

— Вы к кому?

— К Семеновым, — не понимаю, что за человек, здороваюсь, хочу пройти мимо.

Незнакомец недвижен, пристально смотрит мне в лицо:

— Ливеровский?

— Да, — ничего не понимаю, начинаю раздражаться.

— Алексей Алексеевич?

Из-за спины мужчины появляется лицо Наташи:

— Леша! Проходи, it's a shadow.[9]

Тут я понял, в чем дело, и удивился, что он меня узнал. Решил, что, вероятно, лица родственников он запоминал по фотокарточкам.

Было у меня к Николаю Николаевичу дело. За поздним ужином мы сидели вдвоем — в доме это можно, — я рассказывал про свою лабораторию. В свое время он нам решительно помог в ее организации. У троих ученых-химиков Лесотехнической академии возникла мысль о перспективности глубокой переработки древесных пирогенных смол. В один из приездов я рассказал Николаю Николаевичу об этом. Видимо, убедительно. Он заинтересовался, внимательно прочитал план-программу, много расспрашивал, загорелся, советовал. В результате нас троих вызвали из Ленинграда в ЦК КПСС, обо всем расспросили, и после этого Проблемная лаборатория была создана быстро и масштабно. И вот теперь я докладывал, что наша Проблемная уже принесла первые научные и промышленные плоды.

Николай Николаевич Семенов.

Николай Николаевич был доволен, радостен, хотя наши работы были далеки от круга его деятельности.

Я решил использовать свой приезд, чтобы пригласить Николая Николаевича на охоту. Прежде всего спросил, ездит ли он теперь? Николай Николаевич совершенно беззлобно, с юмором, но и с некоторым огорчением сказал, что теперь, при новых условиях, для него это довольно затруднительно. Разок ездил на уток, сидел в скрадке — его сопровождающий скучал и шебаршил в самые ответственные моменты, — «понимаете, Леша, а если бы на глухарином току? Вдвоем… не подойти». Улыбнулся своей мягкой очаровательной улыбкой.

Вспомнился нам ток на Киви-Лава — далекие чудесные дни. «И вообще охота на глухарином току — знаете, это здорово!» Я ответил, что да, удивительная охота. Брат Юрий написал о ней стихи, мне они так нравились, что я тут же прочел их наизусть:

Рассвет слегка отбеливает ночь,
На золото костра ложится пепел грубый.
Тревожный сон помогут превозмочь
За лесом журавлей торжественные трубы.

Пора на ток. Чуть видимой тропой

В разлив воды, по коридорам просек,
Где вехи звезд стоят над головой
И панцирь льда в ручьях ломают лоси.

Прижмись к сосне, сливаясь с темнотой,—

Ведь скоро долгожданное мгновенье,
Как в старой сказке, сбывшейся мечтой
Начнет глухарь таинственное пенье.

Вот вальдшнеп медленно проплыл над головой,

Сгорает ночь все ярче и чудесней.
По мягкому ковру опушки моховой —
Вперед в железном ритме песни!

Николаю Николаевичу стихи тоже понравились, особенно «железный ритм песни», он позвал Наташу, и она своим четким почерком записала стихи с голоса.

Ширь до мелиорации.

Спрашивал Николай Николаевич про Владыкино, как там люди живут. Хорошую память оставил у него этот богатый ладный колхоз. Я не хотел ни врать, ни огорчать, ответил односложно: «Живут». На самом деле к этому времени во Владыкине было уже плохо: укрупнили, председатель ушел, народ побежал…