Охотничьи страсти

Где-то совсем близко к горизонту упало невидимое солнце. Или уши заложило, или правда река перестала звенеть. Тишина навалилась такая невыносимая, что дед с каким-то ужасом, не своим голосом завопил:

– Колька!!! Колько-а-х-х!!!

Ещё прошли какие-то минуты, показавшиеся старику удивительно долгими.

Пёс вывернулся из-за поворота реки и кинулся к хозяину. Он сразу понял, что случилась беда. Увидел эту беду в глазах старика.

Однажды, они добыли молодого быка лося. Тот, будучи уже смертельно раненым, кинулся через протоку, и, провалившись в молодом льду, встрял там, почти посередине. Дед тогда тоже залезал в воду. Но сначала, на берегу развёл огромный костёр, и лицо было весёлое, радостное.

Всю зиму потом, Колька грыз вкусные кости, вспоминая ту удачную охоту.

Сейчас же костра не было, и лицо у деда совсем не светилось радостью. Наоборот, оно стало совсем серым и покрылось густой паутиной морщинок.

Едва выдавливая из себя слова, старик просил:

– Кольша, неси. Неси, Коленька.

Кобель, навострил уши, услышав давнюю, но приятную команду, ещё чуть посидел рядом с хозяином, наклоняя голову, то на один бок, то на другой, отскочил, сделал круг по чистому льду, снова сел.

Неси!

Колька вскинулся, будто вспомнил, и стремглав улетел за поворот, в сторону переправы. Через мгновение он уже появился вновь, держа в зубах панягу. Мягко положил её перед хозяином.

Дед, скованными движениями, насквозь промёрзшего человека, развязал клапан, откинул его и вытянул топор.

На длину вытянутой руки, прорубил дырку во льду и крепко зацепил там топор. Подтягиваясь одной рукой за топорище, другой опираясь о край льда, он смог вытянуть себя на лёд. Откатился к берегу.

Лёжа на спине, хотел почувствовать, как стекает вода. Но не чувствовал, не слышал. И звона струй больше не слышал, и ног не чувствовал. Хотя нашёл ещё силы подняться. Сначала сидя долго рассматривал топор, крепко зажатый в руке, потом и вовсе поднялся, с треском отдирая уже примороженный ко льду кожух.

Вошёл в берег. Даже не вошёл, чудом каким-то вдвинулся. В лесу было уже совсем темно. Колька топтался рядом, не зная, чем помочь. Гнилой берёзовый пень вдоволь обеспечил берестой.

Ткнувшись на колени, откуда-то из-за ворота достал спички и, выловив из коробка щепоть, чиркнул. Береста занялась весело. Ещё подложил, ещё. Какой-то сухой сучёк, ещё.

Встать не мог. В голове туман. Холода нет.

Немощь. Уже умостившись на бок у прогорающего костерка, едва разлепил губы:

– Вот, Коля. Вот.… Получается, что дошёл я. Дошёл. Всё спешил, всё старался, а вот дошёл и не верится…

Кобель беспокоился, суетился рядом, предчувствуя беду, даже взлаивал легонько, но, как только дед снова начинал бормотать, едва слышно, он замолкал, прислушивался.

– Это друг, знать надо, помнить всегда, что он,… край, где-то впереди. Где-то впереди и… рядом. Совсем по-другому жить станешь,… когда осознаешь.

Старик хотел передвинуться, или поправить что, но рукав примёрз к одёжке и полностью сковал движения. С трудом выныривая из своего последнего, сладостного сна, дед чуть шевелил губами:

– Домой. Домой, Коля. Скажи там…

Но Колька ослушался, не ушёл домой. Ещё долго лизал старика в лицо, пихал его носом, пытаясь разбудить. Потом всю ночь лаял. Даже и не лаял, и не выл, будто плакал.

Три дня ещё лежал Колька возле своего хозяина, свернувшись клубком у него под спиной, всё пытался согреть. Не мог поверить в случившееся. И лишь после сильного снегопада, когда старика полностью прикрыло, Колька ушёл. Ушёл в деревню, сообщить горькую весть.

На солонцы

В далёкой, дикой, такой неуютной, промозглой Африке, начались проливные дожди, пришёл сезон. А в благодатной долине Батюшки Амура, в это время уже отшумела, отбушевала дурнинушкой весна, закончилось бешеное кипение черёмухи по берегам таёжных рек и ручьев, прекратились азартные хороводы птичьих круговертей, всё стало приходить в спокойное состояние. Начиналось лето.

Примерно в среднем течении реки Мотай, в сорока километрах от Бичевой, расположилась совхозная пасека. Она стоит на живописном берегу реки, занимая собой довольно приличную площадь, до самой кромки леса. Чуть поодаль, у небольшого, но говорливого ключика, возвышается пасечный домик. Там живёт бессменный пасечник, которого все заезжие, и рыбаки, и охотники, и ягодники, все зовут не иначе, как Егорыч. Человек хороший, жизнерадостный, всегда весёлые бисеринки в глазах прыгают, всегда рад приезжающим. От него частенько попахивало медовухой, но пьяным его никто и никогда не видел. Он никогда не был хорошим работником, но его держали здесь, держали, потому что другого просто не было.

Но вот в чём он был хорош, в чём действительно преуспел, так это в браконьерстве. Вот тут он был мастером, и делал это с охотой, с желанием, и даже с остервенением.

По окрестным распадкам у него было раскидано около десятка солонцов, а две-три лесные полянки он засевал каждую весну соей, люцерной, или рапсом,– для прикармливания изюбрей, сохатых, да просто косуль и кабанов, которыми он тоже не брезговал.