Охотничьи тропы

Зубцы дальних гор беззвучно горели.
Вот-вот запылают вершины
            сосен, сошедших к ручью,
Схлынул туман, и разметали форели
Брызги навстречу трепетному лучу.
Щебетом, писком и плеском полон рассвет.
                        Осторожно,
Тихо раздвинув ветви,
Вышел на водопой
Зверь матерый сохатый. Ноздри раздув
                           на ветер,
Он поводит тревожно
Тяжелой резной головой.
Тронуло пламенем тихим солнце прибрежную
                             заросль:
Зверь позолоченный замер,
                слушая близость врага,
Грузный и мощный в дымке прозрачной.
                        Казалось,
Выше зубчатых вершин
            вразлет подымались рога,
Так он стоял мгновенье, властвуя над горами…
Зеленый мир, опрокинут, плыл в воде.
                       Зверь приник
К звучной прохладной влаге
                  бархатными губами.
Бросило солнце гроздья сочных рябин и
                        брусник…
Рядом хрустнула ветка.
Чутко замер сохатый,
Будто врезанный четко в раму из гор и вод;
Близко, как на ладони, бок звериный мохнатый
Там, где гудит большое, мощное сердце его.
Только и было слышно:
Капли падали громко,
Да под ногами зверя тяжко охнул песок.
Вот он рога литые на спину бросил ловко,
Вот он готов умчаться, сделав могучий бросок.
Поторопись, охотник! Щебень прибрежный
                        брызнет
Из-под копыт. Не одержишь зверя буранный
                        бег.
Зверю дает охотник время рвануться к жизни,
Хочет сравнять охотник силы в неравной
                        борьбе.
И, раздувая ноздри, зверь подскочил и
                        прянул,
Гибели жгучий запах ноздри его ожег.
Бурей летит сохатый…
Выстрел тогда лишь грянул,
Предупредив последний мощный его прыжок
В заросли краснотала…
            Лось упал на колени.
Встал… Рванулся… Рухнул грудью на бурелом.
Мертвый, казалось, бежит он в непобедимом
                     стремленье,
Зверь свободный и сильный, рвущийся
                       напролом.

Н. Устинович ЛАЙКА

Василия Ивановича Лукина люди называли лучшим охотником колхоза «Таежник». И не зря. Осенью, во время промысла белки, никто не приносил из тайги так много добычи, как Василий Иванович. Колхозный кладовщик, принимая пушнину, всякий раз удивленно говорил:

— Ну и удачливый же ты, Лукин! Белка, видно, сама к тебе идет.

— Под лежачий камень вода не течет, — довольно посмеиваясь, отвечал охотник. — Побегать надо по тайге за добычей-то.

Все знали, что Лукин и в самом деле ног на охоте не жалеет. Мало кто из колхозников мог потягаться с ним в выносливости. Но главное было все-таки не в этом. Очень много помогала Василию Ивановичу его чудесная промысловая собака Лайка.

— Без нее я приносил бы пушнины вполовину меньше, — сознавался Лукин. — Такой помощницы я не видел еще ни у кого.

Лайка на вид была самой обычной собакой. Маленькая, с торчащими острыми ушами и загнутым в кольцо хвостом, она ничем не отличалась от простых дворняжек. И лаяла она из своей конуры на незнакомых людей хрипло, лениво, словно выполняла скучную обязанность.

Зато в тайге Лайка преображалась. Куда девался ее ленивый, равнодушный вид! Безустали носилась она чуть не круглыми сутками среди сопок и голос ее, совсем не похожий на прежний, звенел то в одной, то о другой пади.

Вряд ли кто в деревне дорожил своей собакой так, как Василий Иванович. Он построил для нее удобную, теплую конуру, кормил белым хлебом и свежим мясом, терпеливо выбирал набившиеся в шерсть репьи. И нередко, в кругу своей семьи, охотник заявлял:

— Лайка для меня — что родной человек. Когда состарится она и на промысел не пойдет, буду я ухаживать за нею, как и сейчас.