Охотничьи тропы

Мы шли по лугам, возле березовых колков, к позолоченному заходящим солнцем лесу. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами трещали тонкие льдинки, шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач. И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что Егор Савельич, расправив плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть, высоко поднял голову и еще раз повторил:

— Это — жизнь!

Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги тонули до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой. Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был медвежий бор, знаменитый во всем округе своими глухарями, черникой и белыми грибами.

Стараясь не шуметь, мы углубились в чащу, и когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.

— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.

Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и тоже сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка поворачивая ко мне голову, прошептал:

— Скоро…

И словно в ответ ему где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев могучей птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:

— Один!..

И загнул мизинец.

Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом одновременно, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось, не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:

— Два, три, четыре!..

Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечи ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, заговорил:

— Ну, завтра только успевай разворачиваться. Ведь целая дюжина!

В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну историю, я осторожно произнес:

— Помнится мне, Савельич, что ты уже рассказывал мне об этом. Только тогда ты говорил, будто волка перепугала до смерти лиса, а не заяц.

— В самом деле? — удивился старик. — Что-то не помню. История с зайцем — настоящая, мой дед ее своими глазами видел. Ну, а если уж зайчишка такое сотворил, то почему бы не сделать этого и лисице? Могло быть… даже наверняка было, только я про то сейчас запамятовал…

Я долго слушал лесника и, прислонясь спиной к толстой ели, смотрел вверх, где плясали крупные искры и клубился голубой дым. Потом все спуталось, исчезло, голос старика стал доноситься будто из глубокого колодца, а затем умолк совершенно. Когда же я очнулся, Егор Савельич стоял, склонясь надо мною, и легонько теребил за рукав полушубка.

— Пойдем! — услышал я сдержанный шопот, и машинально поднялся на ноги.

В лесу было попрежнему темно, лишь на востоке едва-едва намечалась узенькая светлая полоска.

— Ты ступай прямо, я возьму левее, — сказал лесник и бесшумно исчез между деревьями.

Стараясь не сбиться с пути, то и дело натыкаясь на кочки и валежник, я вышел к окраине бора и остановился. Где-то совсем близко должна была находиться сваленная бурей сосна, на которой мы вчера сидели. Дальше итти я не решился, боясь вспугнуть глухарей.

Стоял глухой предрассветный час, лес еще казался мертвым. Только с речки доносился чуть слышный, ровный шум воды. Где-то треснула льдина, и этот неожиданный звук заставил меня испуганно вздрогнуть.

Потом среди кустов вполголоса тенькнула синица, но тотчас же умолкла. В бору опять разлилась настороженная тишина.

И вдруг впереди, за соснами, в тишину вплелось что-то новое, необычное, напоминающее легкое щелканье кастаньет:

— Тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ…

И — оборвалось…

Это была песня, волнующая песня весны и любви!

Пальцы впились в холодный ствол ружья, глухо застучало сердце. Тонко, по-комариному, зазвенело в ушах. Я слышал, как невидимая птица расправила свои большие крылья, уронив на снег чешуйку сосновой коры.