Охотничьи тропы

— Ась, чего ты сказал? — переспросил дед, — глуховат я, сынок.

Пришлось повторить сказанное.

— А как же ты будешь, дедушка, к глухарям-то утром под песни подскакивать, раз ты глуховат? — снова спросил я, на этот раз преувеличенно громко.

— А зачем мне до утра ждать. Вот они разоспятся немного, стемнеет как следует, ну, я сыму их обоих и домой. До города тут недалеко. С середины ночи я уже дома спать буду.

Мы с товарищем переглянулись.

— Дедушка, мы хоть и помоложе тебя, — запротестовал мой товарищ, — но в глухариной охоте кое-что понимаем.

— Чего ты сказал? — переспросил дед. — Видать, вы ребята не здешние? На подлет опоздали, факелов у вас нет. Тоже охотники…

Дед, кряхтя, встал, чиркнув спичкой, сунул ее в кучу хвороста, приготовленную им очевидно еще засветло для костра. Огонек весело забегал, и костер быстро разгорался.

— Что ты делаешь, дед? — опять заволновался мой товарищ. Напугаешь глухарей-то огнем. Сам говоришь — двое уже прилетело. Не будут ведь утром петь.

— Чего? Кто поет? — переспросил опять дед.

— Глухари-то утром, говорю, петь не будут, напугаешь, ведь огнем, — уже сердито крикнул товарищ, нарушая все правила глухариной охоты, требующей прежде всего тишины..

— Ну вот, сразу видать — не здешние вы, ребята. Сказывал же я вам, что я их сыму еще ночью, — ответил невозмутимо дед.

— Слушай, дед, — спросил я громко, — ты же ничего не слышишь, а говоришь — двое глухарей село. Как же ты мог услышать их посадку?

— А вот вы что… сумлеваетесь, — улыбнулся дед, — да я и не слушаю сам, где уж мне, раньше-то, конечно, слушал сам, ну, а теперь Муська слушает за меня.

— Какая Муська?!..

Но едва дед произнес слово Муська, как в полосу света костра откуда-то из темноты вынырнула крохотная комнатная собачонка с перевязанной марлей мордочкой.

Она подбежала к деду и завиляла хвостом.

— Ах ты, грех какой, я и забыл ей рыло-то развязать, — удивился дед. — Вот она у меня сидит на коленях и слушает на солнцезакате, в какой стороне зашумит петух, садясь на сосну. Она сразу вздрогнет и начинает туда лаять. Ну, я и примечаю. Лаять-то ей я не даю, звонкая больно она, вот рыло ей и завязываю. На двоих сегодня она показала, там и там, — дед ткнул пальцем в темноту вправо и влево от костра.

— Ну, а как же ты ночью глухарей стрелять собираешься? — снова спросил я.

— А мы их здесь всегда по ночам берем. Вот уже, пожалуй, и пора настает, обсиделись они и стемнело вовсе. Хотите взглянуть, покажу — не жалко. Глухарей-то у нас много.

Дед вытянул из сумки бересту и, вынув из берданки шомпол, нацепил на него один из кусков бересты и поднес к огню. Береста сейчас же свернулась в спираль. Дед сбросил ее и нацепил новый кусок. Довольно быстро он наготовил целую кучку таких спиралей.

— Ну, пожалуй, хватит, — сказал дед, вопросительно взглянув на нас.

Мы с удивлением следили за его приготовлениями и молчали.

— Ну, что же, пошли — пора уже, — сказал дед, вставая.

— А мы тебе не помешаем?

— Да нет, идемте.

Дед протянул руку и достал из темноты длинную палку, расщепленную и закопченную на одном конце, с острым железным наконечником на другом. Он всунул в расщепленный конец берестовую спираль, поджег ее на угасающем костре и поднял палку вверх.

Яркое пламя горящей бересты сразу озарило всю полянку и стволы сосен.

— Ну, пошли, — сказал дед, надевая на плечо берданку, и зашагал вслед за убегающей от него темнотой. Мы молча шли за ним.

Пройдя несколько десятков шагов, дед начал подходить к стволам сосен и внимательно оглядывал их, освещая снизу. Минут десять он шарил под соснами, время от времени меняя сгорающую бересту на новую.

— Что же это такое? — наконец, проворчал дед, — неужели Муська зря брехала? Он заменил бересту новой и подошел опять к стволу ближайшей сосны. Взглянув вверх, дед вдруг с силой воткнул острие своего факела в землю и, освободив обе руки, не торопясь, стал снимать берданку.

Мы поспешно подошли и взглянули вверх.

Около ствола, в поддереве сидел глухарь, хорошо освещенный светом факела, и мирно спал, засунув голову под крыло.

Дед прицелился и нажал спуск, но берданка осеклась.

Глухарь испуганно выдернул голову из-под крыла, однако с места не сдвинулся. Факел начал гаснуть.

Дед проворно переменил бересту, и снова яркое пламя осветило ствол и глухаря на сучке. Он испуганно вертел головой, но не летел, ослепленный светом.

Мы стояли и не верили своим глазам.

В этот момент берданка деда тявкнула тонким дискантом, и глухарь камнем упал к нашим ногам.

— Непуганые у нас петухи-то, — сказал дед, меняя бересту.

Он взвалил глухаря на плечо, и мы пошли обратно к костру.

— Другой, пуганый, сорвется и лететь, — продолжал дед, — но, как курица, ночью со света взлетит и сразу о ствол или в сучья тыкается, хлопает, шумит, когда сядет, а когда упадет на землю — все равно не уйдет. И сколько я их прибил — страсть, и только один раз глухарь спал не у ствола, а на конце ветки. Этот поднялся и пошел над лесом, как только она осечку дала. Редко когда с первого раза разбивает пистон, проклятая, — досадливо закончил дед.