Охотничьи тропы

Саша поднялся и пошел сначала в одну сторону, потом в другую. Новый след обнаружился недалеко от первого — «поедного» следа. Он отличался от него тем, что шел прямее, прыжки зверка были короче и задние лапки белка ставила уже не параллельно друг другу, а «вразмет». След имел форму елочки.

«Наелась и домой пошла», — с уверенностью подумал Саша, начиная испытывать привычное чувство радостного возбуждения.

След шел, шел и вдруг оборвался. Охотник остановился и, оглядев росшие поблизости кедры и ели, вновь перевел внимательный взор на лежавшую вокруг ровную пелену снега.

Вскоре он увидел то, что искал. У подножья одного из кедров валялся кусочек коры. Чуть подальше виднелись свалившиеся с ветвей кусочки снега.

«Пошла верхом», — снова отметил Саша и двинулся по новому следу. Итти приходилось очень медленно, отыскивая едва заметные знаки, которые оставил перескакивавший с дерева на дерево хитрый зверок. Метров через сто исчезли и эти следы.

Держа ружье наготове, Саша поднял голову. Ветви росшей вблизи темной ели были настолько густы, что Саша с трудом разглядел среди них искусно сплетенный из тонких прутиков темный шар, словно прилепленный к стволу.

Удар топорика о дерево гулко разнесся в морозной тишине леса. Из гнезда выскочила белка и метнулась к вершине ели. Саша успел только разглядеть ее пышный темный мех. Затаившегося в ветвях зверка выдали густые пушистые «кисточки», которыми обросли к зиме его ушки.

Раздался выстрел, и белка упала на снег. Но только после того, как в лесу замерло эхо, Саша отдал себе отчет в том, что произошло, и его охватило чувство огромной радости.

Увлеченный охотой, он, сделав привычные движения, выстрелил, как всегда теперь уже, с левой руки, но на этот раз без упора. Приподнятая правая рука, окрепшая за последние месяцы, поддерживала дымящиеся стволы. Воля и страсть охотника вернули ее к жизни.

Он понял, что был снова в строю.

Владимир Матов СТАРЫЙ ЛИСОВИН

Струилась поземка. Зернистый снег перемещался по волнистой поверхности с легким звуком. Ветер раскачивал вершины мелколесья, за плечами деда Николая едва слышно пели стволы. Укрывшись за густой елью на опушке, отвернув наушники светлорыжей сурковой шапки, старик напряженно слушал. Звуки гона пропадали и возобновлялись. Временами песнь ветра старик принимал за голос своего Полкана.

Немного времени назад гон начался — и очень горячо — в осиннике за оврагом и удалился по его руслу. «В Грызловские мелоча увела, проклятая», — шептал старик, уверенный в том, что попалась лиса. «На беду не этот ли окаянный лисовин, будь он неладен»…

Нехотя передвинул дед Николай из-за спины рог, висевший на истрепанном покрытом поперечными трещинками ремешке, вдавил губы в костяной кружок наконечника. Призыв меди разнесся над полями и перелесками, смолк, повторился и замер на высокой ноте. Опустив рог, старик махнул рукой: и в тихую погоду из-за Грызлова не струбить, не то что поперек ветра!..

Медленным шагом направился Николай к оврагу и остановился на его берегу. Внизу был отчетливо виден двойной след: гонный лисы и собаки. Дед Николай долго стоял, приставив к уху согнутую ладонь. Шуршала поземка, трепетно шелестел одинокий коричневый не опавший во-время лист.

Старик задумался. Дело оборачивалось плохо. Началось оно с пустяков, с разговора перед прилавком в конторе заготовительного пункта, где несколько дней назад видел Николай зубоскала Лаврентия.

— Э, да дед Николай все еще с ружьем похаживает! — обидной улыбкой встретил старика Лаврушка. — А я думал нынешнюю зиму с печки не слезаешь…

Не ответив, Николай начал развязывать тугой узел мешка.

— Стариковское дело кроты, — продолжал Лаврушка, скаля молодые ровные зубы. — Летом — гуляй с палочкой как за грибами. Ставь капканы, да собирай по рублику за шкурку. Зимой — на что лучше под овчиной? А то ходи, мерзни… Убьешь или нет — как удастся…

— Не знаю, как вы, мы убиваем, — не глядя на собеседника, ответил дед, вытаскивая из мешка связку пушнины.

— Зайчишек, дедушка, стараешься, — рассмеялся Лаврентий.

— Лисички, бывает, попадают, — сказал Николай, выкладывая на прилавок пяток огневых шкурок.

— Небось стрихнином? — понимающе подмигнул Лаврентий.

— Но, ты! — заревел дед, надвигаясь на собеседника. — Без толку не завирайся!

— Серчать, дедушка, не нужно, — перестал улыбаться Лаврентий. — Это последний человек, если шуток не понимает.

Дед Николай отлично понимал шутки. Однако хорошие, а эта была скверной. Потому что полтора десятка лет назад судили Николая — тогда еще никто не звал его дедом — за это самое дело, за стрихнин.

Издавна по старой привычке травил волков и лис Николай, от отца научился. До империалистической войны первым человеком считался — волков-то была сила, напасть. На суде Николай так чистосердечно и объяснил причину. «На том и конец, даешь слово?», — улыбнувшись спросил судья. «Как бог свят!» — не к месту ляпнул Николай.

Дали Николаю условно, и он слово держал. О стрихнине, о том, как коптят на можжевеловом дыму рукавицы[8] давным-давно забыл.