Охотник

Так бы и шло, но попалось ему в газете сначала раз, потом другой, а потом и третий, а потом и мать позвонила — видел ли? — то ли объявление, то ли требование, то ли информация, что в соответствии с новыми правилами хранения огнестрельного оружия все владельцы обязаны под угрозой конфискации зарегистрировать его в ближайшем управлении внутренних дел и получить там соответствующее разрешение. Поначалу он было решил никуда не ходить, и даже мать в этом почти уговорил — не все ли, дескать, равно, заявлять или не заявлять, регистрировать там или не регистрировать, когда лежать этому ружью на шкафу да лежать, и никто его никогда и не увидит. На тем, вроде, и сошлись и больше на этот предмет некоторое время не заговаривали. Но уже почти под конец того срока, который назначен был для регистрации, мать снова начала осторожно втолковывать ему, что, конечно, можно бы и не носить, но ведь когда-то же оно где-то было зарегистрировано, и вдруг проверят и придут к ней, а от нее к нему, и правы будут, что в конце концов отнимут — какое кому дело, пользуются им или не пользуются, оружие есть оружие, тем более что столько раз всех предупреждали и столько времени дали, да и к тому же, хоть и просила она ружье это не продавать, но кто его знает, как там дальше жизнь сложится, вдруг деньги понадобятся — оно ведь дорогое по нынешним временам, так все равно его незарегистрированное не отнесешь, за так пропадет, ну и все такое прочее, по отдельности, может, и пустяковое, но вместе прозвучавшее вполне убедительно. Он решился пойти в милицию. Ничего в этом страшного не оказалось — взял паспорт, старый отцовский билет ну и, конечно, само ружье и, стесняясь немного необычной для городского транспорта ноши, повез его за три остановки регистрировать; по первому разу, правда, не угадал — там расписание какое-то странное было: то утром, то днем, то вечером, — но во второй раз был уже в точку, очереди никакой не было — все, наверное, давным давно отрегистрировались, симпатичный молодой лейтенант быстро выписал ему разрешение аж на целых три года, оттиснул на нем штампик «без права охоты», завистливо поцокал языком — вот ведь, везет дуракам, такое оружие и без работы, и даже, без особой, правда, надежды в голосе, поскольку уже был в курсе, что это ружье даже, собственно, и не ружье, а, так сказать, материализованная память и семейная реликвия, поинтересовался, не надумает ли он это чудо продать одному его приятелю, а то, может, он и сам поднатужится. Но, как лейтенант и предчувствовал, торга не получилось, и ружье поехало обратно домой, чтобы занять привычное место на шкафу, и место это теперь было как бы даже официальное, в государственном смысле признано, о чем свидетельствовала маленькая красная книжечка — на его взгляд, даже и не очень-то для такого случая солидная, которая, в свою очередь, упрятана была в письменный стол между разных свидетельств, дипломов, старых пропусков и всего такого прочего, что в любом дому хранится в верхнем ящике письменного стола.

Казалось, что все идет по-прежнему, но где-то в глубине души у него, как и у всякого владельца бумаг, в положенный срок подлежащих продлению, подтверждению или замене, поселился крестьянский страх опоздать, пропустить, запамятовать, потерять, и чуть не раз в месяц липкий холод безотчетной тревоги — все, просрочил! — гнал его к тому самому верхнему ящику и красной книжечке в нем, из которой ясно следовало, да и как можно было вообще это забыть, что вот ведь стоит дата — октябрь, а значит до того октября, когда действительно пора будет тревожиться, еще год с гаком… Но раз уж ружье напоминало о себе, он снимал его со шкафа, протирал чехол, вынимал составные части и, теперь уже почти не глядя, мгновенно и даже лихо составлял из них элегантное оружие, которое быстро вскидывал к плечу, и с разворота спускал курки дуплетом — так, кажется, все в тот же темный угол.