Охотник на ведьм

— И ты ожидаешь от меня благодарности.

Она думала, что ее ярость вызовет у него похожую ответную реакцию, но увидела только замешательство. И воспротивилась воспоминаниям о его глазах, которые с любовью смотрели на ее лицо, о его пальцах, исследующих такие места ее тела, которых она сама никогда не касалась, о той ночи, когда она поверила, что он совершенно особенный, не такой, как все.

— Я ожидал, что ты будешь хотя бы… — Он неловко повел плечами. — Хотя бы удовлетворена.

— Удовлетворена? — Одного удовлетворения было мало. Она хотела, чтобы они страдали: Дан, Скоби, даже Александр. Страдали тяжело, как страдала ее мать. — После всего того, что ты ей сделал?

— Я сделал то, что обязан был сделать, чтобы спасти тебя и остальных. И теперь ты получишь назад свое наследство и свою свободу.

— Это не вернет ее.

— Нет. Ничто ее не вернет.

Она отвела взгляд. Он поступил умно, теперь она это понимала. Меньшим жители деревни не удовлетворились бы, но признавать это она была не настроена. И даже в том случае, если он сказал правду, и Скоби теперь опозорен, это не снимет с ее матери обвинение. Ее навсегда запомнят как ведьму.

— Что именно будет со Скоби? — спросила она.

— Он предстанет перед судом Тайного совета.

Она повернулась к нему с таким видом, словно винила во всем его одного.

— И он заплатит за сломанную жизнь моей матери? Неужели его поставят к столбу, где он будет стоять, умоляя о пощаде, и ждать, когда разгорится пламя? — Ее слова запрыгали меж высокими каменными зданиями — злые и страшные, как недавние крики крестьян, которые жаждали расправы над ведьмами.

С печалью и сожалением во взгляде Александр покачал головой.

— Увы, он получит больше милосердия, чем когда-либо выказывал сам.

— Что-то припозднился закон со своим милосердием. Пусть тогда Господь отправит этого дьявола в ад.

— Вместе со мной, да? Я, твой кузен, Скоби… мы все для тебя одинаковы, верно? — произнес он с нарастающей горечью в голосе. — Скажи, что мне сделать?

— Не знаю. Посиди в рубище на покаянной скамье. — Ничтожное наказание, легкое, как дуновение ветра. — Моя мать умерла, ее репутация уничтожена, и все из-за тебя вместе с ними. Пусть ваши грехи прощает Бог. Я не прощу.

Она повернулась к нему спиной, чтобы он ушел и оставил ее в покое.

И молясь о том, чтобы он остался.

***

Александр был потрясен ее яростными словами. Неужели она настолько плохо его знает? Он сделал все, что мог, все, что было в его силах, и все же…

Я так старалась, сказала она, но этого оказалось недостаточно.

Он взял ее за плечи, и она к его облегчению не отстранилась, а потом наклонился и прошептал:

— И твоя мать, и моя, обе они умерли, да, но мы живы.

Она развернулась к нему, гнев маской застыл на лице. Он взял ее щеки в ладони и почувствовал слезы.

— Маргрет, ты старалась. Я знаю, как ты старалась…

— Какая разница? — По узкой улочке просвистел свирепый ветер, швыряя волосы ей в лицо, унося это отчаянное восклицание вдаль. — Выходит, плохо старалась, раз она умерла. — Плечи ее задрожали, и она, не в состоянии больше сдерживаться, зарыдала.

Он обнял ее и привлек к себе, слушая приглушенные всхлипывания у плеча. Нет, она отказывалась прощать вовсе не своего кузена, не Скоби и даже не самого Александра.

Она отказывалась прощать себя.

— Ты сделала все, что могла, — сказал он. — Ты подарила ей год покоя.

— Покоя? Когда ее преследовали демоны?

— Не всегда. Бывали дни, когда она вновь становилась ребенком и забывала о прошлом.

На ее лице проступили воспоминания.

— Знаешь, в самом конце я пыталась разбудить ее память. Захотела, чтобы она обо всем вспомнила, чтобы разозлилась так же сильно, как я, и стала донимать ее вопросами. «Неужели ты не помнишь, что сделал Джон Дан? Неужели не помнишь, каким жестоким был Джеймс Скоби?»

— Она не вспомнила? — Да разве могла она вспомнить? Женщина, которая едва понимала, где она и кто она.

— Нет, — ответила она с легким удивлением в голосе. — Я задавала вопрос за вопросом, а она все качала головой и говорила, что ничего не помнит. — Маргрет вытерла щеки рукавом. — А потом вдруг дотронулась до моего лица и спросила, нет ли чего-то такого, что ей хотелось бы вспомнить. И я стала думать о счастливых моментах и напомнила ей о цветах, о том, как мы вместе пекли хлеб, как пели и читали Двадцать третий псалом. И знаешь, что?

Он покачал головой, радуясь, что ее лицо, пока она говорила, просветлело.

— Что?

— Все это она помнила. — Она улыбнулась. — По крайней мере, сказала, что помнит.

Он пригладил ее волосы.

— Она точно помнила Двадцать третий псалом.

— Откуда ты знаешь? — Шмыгнув носом, она взяла у него платок.

— Она процитировала его при мне без единой запинки.

Ничего больше об этом последнем, самом страшном допросе он не расскажет. Не нужно ей знать, что ее мать не понимала разницы между псалмом и молитвой. Печальная память об этом дне будет частью его наказания.

— Ты помнишь ночь, когда ты нашла мое щекотное место? — заговорил он.

Не успев остановить себя, она улыбнулась.

— Да. Помню.

— Помнишь, я обещал, что однажды мы будем счастливы?