Охотник за тронами

Все-таки, вопреки самодовольному бахвальству Михаила Львовича, скопцеобразный Шемячич оказался ох как непрост. Навстречу Глинскому не вышел, выслал своих малых служебных людей. Те в трех верстах от стана главных русских сил передали Михаилу Львовичу, что стоять возле Минска волен он с любой стороны и может делать супротив литовских людей все, что захочется. В стан Василия Ивановича пути заказаны, ибо государь Московский брату своему ни о какой подмоге не писал, и потому князю Шемячичу до Михаила Львовича никакого дела нет.

Михаил Львович Шемякиных людей отпустил восвояси. Став лагерем с другой стороны города, начал готовиться к решительному штурму, рассчитывая только на собственные силы.

Прежде всего сам объехал минскую крепость со всех сторон. Выведал наислабейшие места. Супротив тех мест поставил пушки. Загородился от возможных вылазок противника палисадами. Наготовил лестниц для приступа и связок из прутьев, кои называл италийским словом «фашины», весьма довольно, дабы, подстелив их под стены, можно было падать, не убиваясь насмерть.

После того к крепости приступил со всем замышлением: две недели люди Глинского палили по городу из пищалей и пушек, метали стрелы с зажженной паклей, били в ворота таранами. Михаил Львович, неистово злобясь на засевших в замке, лез сам впереди других на стены, но трижды падал, так и не взобравшись до верху. Минск же стоял крепко, ворота не отворял.

Василий Иванович Шемячич о приготовлениях к приступу знал все потонку — до самой малости, но помогать супостату Мишке не собирался. А как начался штурм, то более сочувствовал осажденным, нежели нападавшим. И когда через две недели супостат Мишка, умывшись кровью, отполз от городских стен восвояси, возрадовался — князь Шемячич сугубо и сам себе сказал: «Бог, он правду видит, да не скоро скажет».

Между тем от Бреста к Слониму быстро двигался с большими силами Сигизмунд Казимирович. Он шел строго по прямой — кратчайшей дорогой на северо-восток, ища брани с мятежниками. На Троицу, 11 июня, Сигизмунд вошел в Слоним.

Глинский, узнав, что король рядом, всего в ста тридцати верстах, учинил последний приступ. Однако и осажденные, каким-то образом проведав, что подмога близко, держались стойко и, множество приступавших до смерти побив, город отстояли.

На другой день приехал сначала к Василию Ивановичу и затем к Михаилу Львовичу государев воевода Юрий Иванович Замятин.

— Надобно вам из-под Минска отходить, — сказал он и Шемячичу, и Глинскому. — Государь велел всеми силами встать под Оршею и тот город промыслить во что бы то ни стало. Ныне там и Яков Захарьич, и Даниил Васильевич, великие воеводы, стоят со многими силами.

Михаил Львович представил, как идет он к Орше, все дальше на восток от родных мест, как все более тают силы, ибо бегут обратно в свои припятские деревеньки все те его нынешние сторонники, какие еще надеются на королевскую милость. Представил, как прибывают силы у Сигизмунда, ибо из освобожденных им от осады городов вливаются в его армию их гарнизоны.

И впервые понял — война проиграна.

Сигизмунд Казимирович, пройдя Минск, 13 июля встал лагерем возле Орши, на виду у противников.

— Ох, грехи наши тяжкие! — вздыхал первый воевода Захар Петрович Яковля. — Силен супостат, страх как силен!

Михаил Львович и сам это видел. Как опытный военачальник, понимая, что открытый бой может закончиться поражением, все же досадовал на осторожность и нерешительность московских воевод.

Глинский в трудные минуты в решениях становился скор — иначе давно бы уже не сносить ему головы. Поразмыслив недолго, решил: нужно уходить. Потому что сколь московские воеводы ни бились, а толк — вот он: запятил их король за Оршу. А ну как перейдет он Днепр, что тогда?

И в ночь на 14 июля Михаил Львович велел закладывать подводы, собирать скарб, готовиться к отъезду. За себя при войске оставил Андрея Дрозда.

Утром распрощался с немало изумленными воеводами, но кто бы посмел его задержать — вольный человек, и государю добре известен, — был отпущен с честью, да и был таков.

14 июля 1508 года для князя Михаила война кончилась, начиналось нечто новое, но что судьба несла ему — не знал.

Путь в Московию

Сев в одиночестве в большую карету, запряженную шестериком, Глинский приказал трогать. Ехал, забившись в угол, злой на весь мир, не желая никого видеть. Близко к полудню возле оконца показался незнакомый всадник, богато одетый, на коне чистых кровей.

Михаил Львович опустил стекло, чуть высунулся из оконца.

— Кто таков?

— Федор Степанович Еропкин, господин.

— Не знаю такого.

— От великих государевых воевод Якова Захарьича да Василия Ивановича по велению великого князя Московского отряжен к тебе в пристава.

Глинский недовольно засопел — воевод о том не просил. Однако, по московским обычаям, пристав — не караульщик и не соглядатай, а как бы присланный ему в услужение дорогу показывать, ночлег обустраивать, всякие докуки и помехи именем государя устранять.

— Будь здоров, Федец, — буркнул Михаил Львович, — не надобен ты мне сейчас, — и забился обратно в карету.