Охотник за тронами

— Да нетто все, кто возле владыки, нам супостаты?

— Все не все, но половина будет.

— Экой цифирный — враз счел!

Чем ближе подступало шествие, тем тише становилась толпа. И когда Варсонофий взошел на паперть, было так тихо, что передние услышали тяжкое дыхание седобородого грузного архиепископа.

Был Варсонофий красив и благообразен, а по старому поверью — кто ликом благолепен, тот и Господу угоден. И потому, когда негромко, с хрипотцой, произнес владыка первое слово, замерли все и, внимая, потянулись к пастырю.

— Дети мои, чада возлюбленные! Карает нас Господь по грехам нашим, а паче иных покарал Господь меня, грешного. — Голос Варсонофия прервался. Казалось, старик вот-вот заплачет. Старухи и женки засопели, завздыхали, завсхлипывали. — И в сей час велит мне Господь испить горькую чашу. Велит сказать скорбную весть. — Варсонофий снова замолк. Краем рукава провел под глазами, как бы утирая слезы. — Не я один плачу, иные многие плачут вместе со мной, и не только здесь, но и далеко отсюда. Плачет вместе со мною и государь наш, пресветлый король Сигизмунд Казимирович, ибо ему сейчас еще горше, чем любому из нас.

Толпа в недоумении зашумела. Некоторые, озадаченные, зашипели:

— Тише! Тише!

Другие изумленно вопрошали:

— Короля, что ли, в тюрьму метнули?

Владыка стоял, выжидая. Затем сказал, по-прежнему не повышая голоса:

— А оттого, дети мои, плачет король наш, что пришлось ему, милостивцу, тяжкое его сердцу дело сделать: бывшую королеву Олену из дома ее не выпустить оттого, что Олена хотела со многой казной из государства нашего бежать и ту казну недругам нашим переслать.

Перейдя на совсем другой тон, заговорил Варсонофий властно и громко:

— А кто из вас, чада, сделал бы по-иному? Кто дозволил бы свое добро недоброхотам и зложелателям отдавать?

Толпа ошарашенно молчала.

— Один Господь ведает, сколь много молился я за грешницу Олену. Да, видать, не дошла до Господа моя молитва. И сейчас, воротясь к себе в дом, снова стану я молиться за нее, неразумную, а королю Сигизмунду Казимировичу отошлю письмо, чтоб простил немудрую и из нятства велел выпустить.

— Напиши, владыка, батюшка! — закричали женки, и некоторые мужики поддержали их. Остальные же от изумления рта раскрыть не могли, только крякали да чесали затылки, дивясь этакой сатанинской хитрости Варсонофия.

А он, широким жестом благословив толпу, уже сходил с паперти. Вслед за владыкой, либо опустив очи долу, либо лукаво посмеиваясь, тянулся с иконами и хоругвями весь его причт.

Попы пошли в кремль, посадские и слободские — под гору, по домам.

Николай шагал вместе со всеми, удивляясь столь неожиданному повороту дела. По привычке вслушивался в разговоры.

— Провел нас поп на мякине, — говорил один.

— На этот раз провел, в другой раз не получится.

— Да в том ли дело, что он нас от бунта отвел? Все едино, быть крови. Разве царь Московский то дело Сигизмунду простит?

И пока дошел Николай до посада, от десятков людей слышал страшные слова — быть вскорости меж Москвою и Литвой войне.

Земной Бог

Переступив порог, Николай увидел в избе Аверьяна. Рыло беспокойно ходил по горнице из угла в угол.

— Наконец-то! Где это ты блукаешь? — накинулся он на Николая.

— Где все, там и я.

— Ну, ин ладно. Надобно тебе, не мешкая, поспешать в Москву и о всем здесь виденном довести Флегонту Васильевичу. Скажи еще: от верных-де людей известно, что королеву Олену Ивановну схватил воевода виленский Николай Радзивилл. Ныне-де королева в Троках и казна ее королевскими Сигизмундовыми людьми отнята, а что с Оленой Ивановной далее будет и кто из наших ныне при ней состоит, того-де я, Аверьян, не ведаю.

— А Михайле Львовичу мне на Москве объявляться ли?

— Думаю, объявись. Не ровен час, узнает князь, что ты в Москве, а к нему не явишься — враз заподозрит в криводушии.

Аверьян подумал немного и добавил:

— Знаешь, Николай, ты, пожалуй, не к Флегонту Васильевичу скачи, а к Михайле Львовичу. Пусть Михайла Львович сам обо всем этом государю доведет. А следом и ты Флегонту Васильевичу о том доведи.

— Опасаюсь я, Аверьян, не будет ли нам за такое своеволие от Флегонта Васильевича какой укоризны? Может, все-таки лучше у него прежде спросить?

Аверьян вздохнул:

— И то правда. Не ровен час, чего-нибудь не так сделаем — не сносить нам тогда головы.

— Стало быть, к Флегонту Васильевичу?

— К нему.

Николай скакал до Москвы одвуконь трое суток. Въехал в город поутру. Лил сильный дождь, мокрые вороны да галки, нахохлившись, сидели на черных деревьях, на крестах церквей. В навозе дрались воробьи. Ободранные козы блукали по канавам, тоскливо блея возле сухих будыльев. Чавкали по уличной грязи лошади. Мужики и бабы, натянув на голову рогожу, сутулясь, копошились возле домов. На папертях, скорчившись, подрагивая от знобящей сырости, терпеливо сидели убогие люди — юроды, нищие, калеки.

В Кремле из-за раннего часа и дождя было необычное малолюдство. Николай даже призадумался: «Как неприметно к избе Флегонта Васильевича подойти?»