Охотник Зеро

Это случилось во время третьей или четвертой вечеринки, которую мы устраивали с однокурсниками в тот год. Уж не помню, у кого это было, но вспоминается огромная квартира на улице Пети-Шан с балконом, растянувшимся вдоль всего фасада. Помню еще, что все окна в квартире были распахнуты настежь, и до нас доносились крики отдыхающих, которые катались на переливающемся разноцветными огоньками колесе обозрения в саду Тюильри, что раскинулся перед нами. В июне закончился последний экзамен, и мы решили отметить конец учебного года. Кроме наших было полно других приглашенных, которых я мало или совсем не знала. Но я без всякого напряжения танцевала с незнакомыми мне ребятами. Мне легче было танцевать, чем поддерживать беседу. Мне с трудом давалось каждое слово, и любой невинный вопрос вгонял меня в ступор (хоть я и выросла, но соображала по-прежнему туго), а в танце я чувствовала себя раскрепощенной, я танцевала без всякой стыдливости, смело глядя в глаза моему кавалеру, мне даже хотелось тут же, на глазах у всех, упасть к нему в объятия, вообще, не важно, в чьи объятия. Однако воспоминание о несостоявшемся поцелуе на улице Фобур-дю-Тампль продолжало стоять стеною между мною и моими мимолетными поклонниками, с которыми я кружилась в танце. Они, скорее всего, чувствовали, что я жажду открыть им свои уста, но страх сковал меня, отрезая мне пути к сладострастию. Наверное, поэтому я чаще, чем положено, прикладывалась к бутылке сангрии, что возвышалась на буфете в гостиной. Хотя этот допинг не помог расщепить мои плотно сжатые губы, обманчивая легкость опьянения дала мне силы сделать то, чего я страшилась с начала занятий в университете: не убегать от Цурукавы, а позвать его, вызвать его истребитель, мне страшно захотелось поговорить с ним. Он-то не танцует, как беспечные французские студенты. Строго чеканя шаг, он идет из казармы к своему акатомбо, желтому самолету, на котором он тренируется пилотировать. А Токио в это время стонет под бомбами летающих крепостей В-21. А если бы нас, всех, кто здесь выпивает и танцует, спросили: а вы завтра отправитесь в тренировочный лагерь, чтобы готовиться к смертному бою за вашу отчизну? Вот этот парень, что обнимает меня за талию слегка дрожащими от волнения руками, кружа в медленном танце, сможет он завтра крепко держать ружье или гранату или твердой рукой направить огнемет на врага? Почему другим, а не нам довелось попадать под бомбардировки, почему им выпала честь выполнить свой воинский долг? В соседней комнате группа ребят, отчаянно жестикулируя, спорили о марксизме и деколонизации. Но никто из них не рвался отправиться добровольцем в Алжир. Тем более что учеба в университете давала им право на отсрочку от военной службы. На обложке той памятной книги стоит фото Цурукавы. Он снят с группой своих товарищей, восемь летчиков-камикадзе, он третий слева в первом ряду. На нем черная туника с золотистыми пуговицами, украшенными цветами сакуры. Голова его обтянута банданой с красным кругом на лбу, символ Страны восходящего солнца и знак смертного пути. Я танцую, подпрыгиваю, кружусь, а сама представляю, как он не спеша проходит мимо нас, бросая на танцующих непроницаемый взгляд, в котором не отражаются никакие чувства, его лицо, строгое и холодное, обращено к нашим залитым потом физиономиям. Говорят, что люди, предчувствующие свою гибель, покрываются испариной тайного ужаса. Но у Цурукавы кожа сухая и гладкая. Вдруг кто-то выключает свет в комнате, и из динамиков начинают литься протяжные аккорды «Only you». Я под вражеским огнем. Лишь отдаленные отблески колеса обозрения, словно далекое зарево пожара, проникают в погрузившуюся в темень квартиру. Мой партнер по танцу прижимает меня, а я охвачена паникой, я задыхаюсь. Поцелуй неминуем. Через плечо кавалера я пытаюсь отыскать в темноте Цурукаву, где, чудится мне, переливаются золотистые пуговицы черной униформы камикадзе. Нет, ничего не вижу. Внезапная догадка очередью пронзает мой мозг: это он отрубил в комнате свет, чтобы незаметнее подкрасться ко мне. В этот раз мне не удастся увернуться от его смертельного штурма. Всё, мне конец. Сердце бешено бьется в груди. Мне хочется заорать, но горло пересохло донельзя, в глазах полный туман, только уши, словно радар, жадно ловят малейший звук. Я уже не танцую, а лишь переминаюсь с ноги на ногу. Мой кавалер обнимает бревно. Под моими ногами трясется пол, который не выдерживает рева истребителя. Охотник Зеро испускает пронзительный клич, который разрывными пулями прошивает мой мозг. Но нет, это гремит пол под ногами танцующих, я схожу с ума. С какой стороны выскочит он? Мурашки побежали по моим руками, ногам, по всему телу. Пока я не впала в полный паралич, мне надо бежать в ванную, чтобы заткнуть уши спасительной ватой. Я продираюсь через гущу покачивающихся тел. Судорожно ищу свою сумку в куче сброшенных на диван пальто и курток. Теперь я совершенно отчетливо слышу: самолет подлетает все ближе и ближе. Голос певца с пластинки перебивает гул его мотора, словно истребитель — не предвестник смерти, а беззаботная птичка, кружащаяся в голубом небе. Наконец нахожу свою сумку, но ванная занята. Стою в коридоре и выворачиваю содержимое сумки на призеркальный столик. Вот она, нежно-кремовая коробочка. Руки дрожат. Открываю. Коробочка пуста. Я забыла пополнить ее. Крупнокалиберный пулемет выпускает длинную очередь. Мои ноги подкашиваются от фонтанчиков боли, глухо взрывающихся в костях. Я с трудом нахожу силы устоять на ногах и возвращаюсь в комнату, где в темноте продолжают плыть силуэты танцующих пар. Бомбы со свистом падают вокруг меня в людском море, поднимая стену из толщи воды, которая с грохотом падает вниз и разлетается тысячей брызг, ослепляющих таранящего меня камикадзе. У меня перед глазами поднимается туманная завеса, которая растекается по комнате глухим дребезжанием. Голос певца то тонет в ней, то всплывает на поверхность. Танцующие парочки покачиваются на палубе. Воздуха отчаянно не хватает. Пошатываясь, я выхожу на балкон. Ох, какая ошибка. Именно отсюда он влетит, открывая свое чрево, наполненное смертоносным грузом. Пронзительный свист нарастает, становится невыносимым. Он несется на меня. Музыки больше не слышно. Один сплошной рев. Рычание вражеских винтов. Они проходят сквозь меня, рассекают мое тело, сдавшееся на милость победителю. Гримаса боли на моем лице, я чувствую это. А он тоже гримасничает у меня на глазах, застывших двумя темными точками. Теперь все раскусят меня. Увидят, с каким чудовищем они танцуют. Я бьюсь из последних сил. Цепляюсь, словно клещами, в чугунную решетку балкона. Нет, я не упаду, я не сдамся. И никто не услышит моих воплей о спасении. Откуда-то издалека доносится голос, ах, да, это мой ухажер на час: «Ты идешь танцевать, Лаура?» Я делаю глубокий выдох. Поворачиваюсь. Теперь он видит мое лицо. «Колесо обозрения… — начинает он и запинается. — Ты вся раскраснелась», — бормочет он, пятясь от меня. Я прикладываю свои руки к щекам, не для того, чтобы спрятать лицо, нет, я хочу заново ощутить прикосновение к своей коже, снова почувствовать свое тело. Я провожу рукой, вытирая пот со лба. Мои потрескавшиеся губы вновь наполняются живительной силой. Я выдержала бой. Можно передохнуть. Набраться сил для нового сражения. Сейчас выпью стаканчик сангрии и буду танцевать со всеми подряд всю ночь напролет. Я танцую и кричу от радости, и только громкая музыка заглушает мой победный клич. Скоро Цурукава сам будет плясать под мою дудку. Я раздавлю его.