Охотник Зеро

Наша большая квартира казалась мне ужасно огромной. Кроме кухни, она всегда была вся погружена в полумрак. Большущая, громадная гостиная, четыре просторные спальни, одна из которых служила кабинетом дедушке. Но самое главное — был еще бесконечно длинный темный коридор. Он всегда внушал мне ужас, до самого последнего дня, когда порог нашего дома переступили его новые владельцы. Когда я была маленькой, я продвигалась по нему с такой опаской, будто меня забросили в черный тоннель, свет в конце которого я никогда не увижу. Я еще не дотягивалась ни до выключателя, ни до ручки дверей и шла на ощупь, приклеившись к стене. Лишь дойдя до поворота, когда становилась заметной узкая полоска света под дверью кухни, я облегченно вздыхала. Вся мебель у меня в спальне была взрослая, над кроватью висел огромный балдахин, а на окнах висели массивные шторы из фиолетового бархата, вечный траур. Единственным светлым пятном был коврик перед моей кроватью. Не знаю почему, но все шкафы в квартире были заперты на ключ. Связка ключей была всегда пристегнута у бабули на поясе и грохотала в такт ее шагам.

Однажды она заперла меня в чулане в наказание за то, что я разбила хрустальную вазу. Я сидела в кромешной темноте среди метелок и полотеров. Мне вдруг вспомнились Гензель и Гретель, детишки Святого Николаса, запертые в кадках для засолки мяса. И меня обуял такой страх, что я заорала, как резаная. Впервые, пожалуй, в квартире на улице Биенфезанс раздались громкие звуки. И, вот чудо, от крика мне стало легче. Бабуля колотила в дверь: «Ты заткнешься наконец?!» Крик составил мне хорошую компанию. Я с придыханием вслушивалась в оттенки своего голоса. Я открывала его заново, пораженная его неожиданной мощью и многообещающей властью. Я кричала, я орала что есть сил, и где-то внутри меня зарождалась мощная горячая волна, окатывая меня новым для меня блаженством, бьющим через край моих губ. То, несомненно, была волна ненависти против черствой и жестокой женщины, что упрямо не желала открывать дверь. По обе стороны двери стояли две непримиримые армии, которые яростно сражались за победу над ненавистным врагом. Но военного опыта у меня было поменьше, а резервов в тылу организма не нашлось. Мой голос треснул, и я рухнула в изнеможении на пол. Бабуля открыла чулан лишь тогда, когда за дверью затих последний звук. Я лежала, распластавшись, на полу и наотрез отказывалась вставать. Она схватила меня за руки и потащила в спальню, где мне пришлось заснуть, так и не дождавшись ужина. С тех пор я никогда не кричала.

Бабушка частенько читала мне сказки, много сказок. Читать можно было только в гостиной. С религиозным благоговением она доставала с полки всегда закрываемого на ключ шкафа одну из толстых книжек в красной обложке с золотистым обрезом: так было заведено, когда была маленькой моя мама, так было и со мной. Мне не разрешалось даже пальчиком дотронуться до книги. Бабуля погружалась в глубокое, обитое темно-коричневым бархатом кресло, а мне доставался маленький стульчик, на котором когда-то в детстве сидела и слушала сказки моя мамочка. Больше всего мне нравились две сказки: «Феи» и «Козочка господина Сегена». Я требовала их вновь и вновь. Я готова была слушать их каждый день. Однако, к великому моему огорчению, у бабушки было иное мнение на этот счет. Почему всегда одни и те же? Мы даже не приступали к «Сказкам по понедельникам». Ко всему в жизни у нее был методичный подход, и она настойчиво прививала его мне. Бабуля читала сказки, а мое воображение дорисовывало волшебные сцены: особенно меня захватывали строчки про то, как при разговоре изо рта вылетают драгоценные камни или жабы. Мне нестерпимо хотелось попробовать такой трюк самой. На меня накатывало, мой рот начинал чем-то наполняется. Ребенком я считала, что когда говоришь, то показываешь то, что у тебя есть в животе. И я была слишком большой трусихой, чтобы осмелиться это сделать, а те редкие вопросы, которые слетали с моих уст, были обращены в никуда или к Иисусу. Долгие детские годы тайный страх сжимал мои губы, не желавшие выпускать килограммы драгоценностей из моей утробы. А когда я обнаружила там жаб, они к тому времени выросли до чудовищных размеров. Что касается козочки господина Сегена, то это, конечно же, была моя мамочка. Каждый раз, когда господин Сеген звал ее с помощью своей дудочки: «Вернись, вернись», я начинала заливаться слезами. Вечером я ложилась на коврик у своей кровати и долго ворочалась на нем, пытаясь заснуть. В голове у меня без устали скакала белая козочка, перепрыгивая через ветви дикого винограда, я тогда никак не могла взять в толк, как это виноград может одичать, но эти слова до такой степени умиляли меня, что до сих пор, каждый раз произнося их, я вижу перед собой яркое солнечное пятно.