Охотник Зеро

Ну а бабуля, само собой разумеется, являлась пожирательницей детей. И любимой сказкой у нее была «Красная Шапочка». Видишь, нельзя разговаривать с незнакомцами (упрек в сторону моей матери). Она читала мне сказки, а я, оцепенев, зачарованно следила за тем, как двигаются ее губы. Толстые, мясистые губы, которые, казалось, пережевывают сказку, слово за словом. Из ее рта не вылетали ни жемчуга, ни жабы, это походило, скорее, на звонкое месиво, которое выползало из неутомимого аппарата, черная труба, которая то открывалась, то закрывалась над моим изумленным личиком. Волчья морда, заглатывающая какую-то страшную тайну. А по ночам я представляла, как бабуля бродит по квартире на своих уродливых задних лапах и вытягивает губы, а губы всё тянутся и тянутся, растягиваются до гигантских размеров. Меня трясло от ужаса. Мне хотелось закричать, позвать на помощь мамочку. Но я молчала. Мама тоже внушала мне страх, но страх иного рода. Я боялась ее молчания, ее опустошенного взгляда.

Раз в месяц бабушка устраивала званый ужин для своих друзей-священников и некоторых знакомых прихожан. Она целый день стояла у плиты, затем снимала свой фартук и стучала в дверь маминой спальни: «Уже пять часов, Бенедикта, хочешь, я помогу тебе с шиньоном?» Не дожидаясь ответа, она входила в комнату, хватала мамины волосы и начесывала их до тех пор, пока они не вставали дыбом. Затем она собирала их в пучок, вставляла шпильки и обильно поливала лаком. Я стояла на пороге спальни, наблюдая за тем, как уродуют мою мамочку. Мы обе держались стойко, не издавая ни звука.

Мне разрешали остаться на аперитив. Бабуля от важности буквально вырастала на глазах, все священники казались карликами у ее ног. Она бросала фразы налево и направо пронзительным, острым, как нож, голосом. Это был не бабушкин голос, а чужой, напыщенный, возбужденный от приема дорогих гостей. Мамочка в уголке потягивала фруктовый сок, мадеру ей не наливали. Дамы, если и разговаривали с ней, то только обо мне, ох, какая милая у вас дочь, очень, очень милая. Она рассеянно кивала головой, уставившись в пустоту. В девять часов, как было заранее оговорено, в гостиную входила горничная, чтобы объявить: «Ужин подан», сигнал для меня отправляться в постель. Я лежала и прислушивалась к шуму, который доносился из столовой и среди которого властвовал пронзительный голос бабушки. То были единственные дни, не похожие на остальную рутину. И то отрепетированные, как перед концертом.

В те ночи мне часто снился один и тот же сон. Я запускаю руки в мамины волосы и распускаю шиньон. Шпильки падают, одна за другой, подпрыгивая на паркете. Я вслушиваюсь в их тихий равномерный стук. Я медленно распускаю прическу, а шпильки всё падают и падают на пол. Их становится больше и больше, они словно плодятся у меня в руках. И ни разу мне не удалось распустить шиньон. Наоборот, вдруг прическа исчезала, а мамина голова ощетинивалась чащей острых пик. Мамочка поворачивалась ко мне и, склонив украшенную иголками голову, медленно переводила на меня взгляд, в котором застывал немой вопрос. Даже в своих снах я не умела полюбить свою мамочку.

Однажды, когда бабушка читала мне очередную сказку, мама бесшумно подошла к нам. Я так изумилась, что, ойкнув, вскочила и бросилась ей на шею. Она едва сдержала крик, потому что я сделала ей больно. Бабушка оторвала меня от нее и силой усадила на стул. Потом как-то в школе мы проходили басню Лафонтена «Осел и щенок». Когда я читала басню, воспоминания о той сцене жгли мое сердце. Осел — это была я. А мои нежности отзывались больными ударами в ее душе и теле.

Далеко-далеко раскинулась неподвижная металлическая гладь бескрайнего моря, на чистом небе ни облачка, а над горизонтом застыл невероятно ровный, словно вырезанный ножницами круг невероятно яркого утреннего солнца. Рассвет времени, блеск мироздания. И в девственных солнечных лучах растет, растет темная точка охотника.