Охотник Зеро

Нет, больше я не вернусь в детство. Никогда. Не желаю видеть эти невинные мордашки, ловить на себе глуповатые взгляды, не могу смотреть на суетящихся, вечно чем-то озабоченных обезьянок. Я не хочу обучать их математике. Плевать мне на математику. Если мне оставят этих деток, если не отберут их у меня, я расскажу им о Цурукаве. Я воспою для них все его молодые годы, проведенные в ветхом домишке недалеко от Кобе. Изо дня в день я буду пересказывать им историю японского мальчика, как он стал пилотом, как он записался, скрепя сердце, в отряд добровольцев-смертников, как он сочинил поэму в последний вечер своей жизни, как отрезал прядь своих волос и вложил ее в конверт, предназначенный для своей невесты и своей матери, как он вознес молитву своему божественному императору, как выпил последнюю рюмку саке со своим командиром, как он поднялся в темноту ночи, один на один со своим истребителем Зеро, самолетом, который он любил, со своим самолетом, который увозил его на смертельное задание, как он увидел солнце, поднимавшееся над бескрайним океаном, блестевшим, как стальной лист, как он обнаружил пять малюсеньких точек американской эскадры, дремавшей у берегов Окинавы, как он решил, несмотря на ослепительное солнце, пикировать с вершины неба, как оглушили его выстрелы противовоздушных орудий — ведь он еще не нюхал пороха на войне, — как вдруг он вспомнил о своей сестренке и о том, как они строили с ней замки из песка на пляже Кобе, как он бросился с широко открытыми глазами на палубу Maryland, став в один миг героем своей Родины, бессмертным воином, поскольку он не закрыл глаза перед лицом смерти. Я расскажу им, что каждое утро он отправляется в полет с берегов империи восходящего солнца и что однажды они услышат гул его приближающегося истребителя. И это не одна из тех сказок, которыми вас пичкают бабушки и дедушки, а самая что ни на есть настоящая правда. И когда вы услышите этот гул, это будет значить, что он обнаружил вас на карте человечества и что скоро за вами тоже явится смерть. Вот что я им расскажу, если меня задержат тут хоть на один денечек. И они все мне поверят, как миленькие. И все, как один, заболеют. А их родители придут в школу жаловаться на меня. Непонятно, странно, что это такое творится, почему это у нее весь класс заболел. Когда один из учеников проговорится, разъяренные родители выкинут меня из школы прочь, но будет слишком поздно. Все дети услышат неизбежный рев самолета Цурукавы. На дорожном указателе стояла надпись: до Шато-Тьери 10 километров. Я поехала домой спать.

Я доработала до конца контракта, день в день. Образовательное учреждение давило, конечно же, тяжким бременем, не выпуская охотника на волю. Все, что я могла себе позволить, — это задачки, которые я диктовала ученикам, а он занял скромное место статиста в ангаре. Мои ребятишки рассчитывали среднюю скорость, с которой он пролетел по своему последнему маршруту: с момента взлета до архипелага Окинавы. Они замеряли угол, под которым он пикировал навстречу своей гибели, — дано: истребитель Зеро, который находится в точке X, движется со скоростью четыреста километров в час, и авианосец, который находится в точке Y, движется со скоростью тридцать узлов, при условии, что истребитель Зеро летит на высоте три тысячи метров над уровнем океана, задача: определить угол пике, достаточный для того, чтобы истребитель смог столкнуться с кораблем. Двое учеников получили верный ответ. Они с жаром заверяли меня, что родители им не помогали, ну, значит, помог Цурукава, делала я вывод. Хоть чего-то мне удалось добиться. В остальном я послушно следовала учебной программе. Итоги моей педагогической деятельности были неутешительны: инспектор поставил мне самую низкую оценку, отметив полнейшее отсутствие у меня педагогических способностей. На этом мое учительство и закончилось. А вскоре, через несколько дней, начались события 1968 года.

Все занятия в университете временно отменили. Профессор Бертен проводил митинги со студентами прямо в лекционных залах и шагал впереди студенческих колонн по улицам Парижа. Но ему не удалось увлечь меня революционными призывами. Я ходила глазеть на баррикады, сожженные автомобили и разбитые витрины. Меня захватывал хаос разрушения, а не идеалы революции, которые защищали булыжниками из парижских мостовых. А вот что по-настоящему задевало мою жизнь, так это дефицит бензина на автозаправках. Ходили слухи, что страна будет полностью парализована, и я, как угорелая, носилась с канистрами в поисках топлива для моей любимой машинки. Я бежала из Парижа с ощущением, что больше сюда уже никогда не вернусь. У японской авиации тоже были перебои с топливом. Цурукава наверняка должен был подчиняться строгим нормам расхода топлива во время учебных занятий. Даже история стала нашим с ним сообщником.