Охотники на снегу

Вот когда выплыл на свет божий интимный дневник режиссера: безобидная тетрадь на девяносто шесть листов в синем коленкоровом переплете, такие студенты используют для конспекта лекций. В дневнике подробно описывалось что, когда, с кем и в какой позиции. Фиксировались опыты с шампанским и свальным грехом, эксперименты с кантермопсом, таблетками, содержащими кодеин, и прочими медицинскими препаратами, не говоря о диетической конопле. К дневнику прилагались неведомо кем сделанные фотографии, черно-белые — цветные еще не были в ходу. К сожалению, кроме самого автора дневника и одной из девушек, постоянно попадавшей в кадр рядом с «режиссером» (не из их круга, не сотрудницы «ящика», а буфетчицы из столовой, обслуживающей «ящик»), никого больше идентифицировать не удалось: нерезкое изображение, снимали без вспышки. Если бы не подписи на обороте снимков, может, и буфетчицу не опознали бы. Типичная, не обезображенная образованием, смазливая девица. Но она — участница студии, играла в спектаклях, правда, на вторых ролях. Актриса из нее вышла скверная, а сама девушка была глупенькой. Катя с ней вечно собачилась, что странно, вроде бы не тот уровень, не по Королеве ревность.

Выплыл дневник не где-нибудь, а в акватории стола большого начальника, того самого, который помог Кате удержаться на работе после больнички.

Внеурочно появился человек в костюме цвета мокрого асфальта и долго беседовал с Катей. Об этом знала только Валя, и то случайно: относила чертежи на формальное согласование в первый отдел, а заплаканная подруга как раз вышла из кабинета начальника и следом за ней «асфальтовый». Через день человек в костюме появился вновь и долго беседовал с каждым из студийцев, поначалу вызывая их по одному, а уж после всех вместе. И ту девушку, буфетчицу, уволили с плохой характеристикой, а режиссера посадили. Одни говорили, что за наркотики, другие — за аморальное поведение. Никто же не ходил никуда ничего узнавать, все как-то сникли и испугались. Но их не преследовали, даже не разогнали студию, а взяли другого режиссера, старенького. И буфетчицу уже на следующей неделе увидели в столовой другого проектного института, но не «ящика», не секретного.

А в городишке между Ленинградом и Москвой, где жили родители Кати, пустили троллейбус — но это не было связано с историей дневника и прочими безобразиями.

Катя вскоре сама уволилась, потому что вышла замуж. Муж, номенклатурный работник, только-только получил отличную отдельную квартиру. О роли жены в истории с неблагонадежным режиссером работник знал лишь в общих чертах, но Катя довела до его сведения главное: красивую женщину всегда рады оговорить.

Подруги расстались. Замужество Кати стало для Валечки неприятным сюрпризом, молодого мужа она даже и не видела. На свадьбу ее не пригласили.

Валя Завьялова проработала до роспуска «почтового ящика», случившегося в начале девяностых, оставаясь Валечкой и в тридцать, и в сорок лет, не выходя замуж, посвящая себя «чистому искусству» и потихоньку спиваясь. Оказавшись в той же коммунальной квартире на Полтавской (пятнадцать минут пешком до метро «Площадь Восстания») без необходимости ходить на работу ежедневно, она расслабилась на полгода, затем кинулась по старым друзьям. Выяснилось, что друзья уже расселись по хлебным местам, помнят ее хорошо, но на работу к себе взять не торопятся. Попутно выяснилось, что делать Валечка ничего, по сути, не умеет, а в продавцы идти не может, стыдно в продавцы-то. Почему стыдно, бог весть. Валечка расстроилась и расстраивалась в компании с бутылкой еще полтора года.

После того как ее оставил очередной бессовестный сожитель, она одним скачком превратилась в тетю Валю и устроилась на фабрику вахтершей. Поработала год, уволилась, снова устроилась, и так много-много раз, пока не остановилась на этом непрезентабельном месте, на деле оказавшемся уютным и даже денежным. Ненависть к удачливой бывшей подруге, оставившей номенклатурного работника (не сумел, бедолага, освоить новые правила игры в стране), вышедшей замуж за богатого немца — в ее-то возрасте! — не утихала, как утихла, к примеру, любовь к искусству, надежда на замечательную полноценную жизнь и тоска по прошлым свободным временам парения над толпой.

Однако с ненавистью было что-то не так, ненависть приходила в умаление. Зачатки высокомерия, внедренные режиссером Алексом, не проросли и не превратились в мизантропию. Тетя Валя любила людей, иной раз завидовала им, но чаще их жалела. Порой, подслушанное через стенку — типа сегодняшнего чириканья двух девочек-продавщиц — смешило ее до слез, так же, как и мнимые грехи, и мелкие пороки нынешних кандидаток в завтрашние смотрительницы общественных уборных.

Тетя Валя жалобно посмотрела на опустевшую бутылку из-под портвейна, пересчитала выручку на блюдце. Жизнь все-таки продолжалась.