Охотники за голосами

Вдруг тихая, спокойная и чинная толпа сибиряков стала волноваться, послышались отдельные возгласы, толпа качнулась к центру, превратившись во что-то монолитное, одухотворенное, и тут же раздалось громовое многотысячное «Ура!». Крики восторга мешались с куплетами «Боже, Царя храни!». И когда цесаревич поднялся в своей коляске, чтобы приветствовать томичей, и стал виден издалека – невообразимый восторженный гул толпы разлетелся по всей округе. С голов снимали шляпы и картузы. Казалось, что ушные перепонки вот-вот лопнут, что эта радость должна вот-вот утихнуть, но ликование людей, совершенно искреннее по отношению к царю, друг другу и вообще к жизни, только усиливалось. Сашка, зажатый в толпе, в очередной раз посмеялся над смехотворностью их с Круглым планов и взглянул на брата. Женька стоял на цыпочках, пытаясь рассмотреть происходящее, и с полным воодушевлением орал что-то радостное! Вдруг люди ряд за рядом начали вставать на колени перед своим будущим царем. Не было в этом коленопреклонении ничего раболепного, ничего стадного, только какой-то религиозный восторг и преданность, как перед чудом…

Сашка тащил за руку Круглого, пытаясь переорать толпу:

– Пройдем в сторону почтамта, там улица узкая, и он проедет мимо нас, рядом.

Гул толпы стал чуть тише, и восторженный Женька, пробираясь рядом, пытался доораться до Кобылкина:

– Как? Как, Саш, они могли от него отказаться? Это же, это же даже не преклонение, это любовь, Сань, народ любит Царя и считает его своим, без всяких теорий и анализов, просто любит! Понимаешь? Лю-у-у-бит! Слышишь? Понятно, почему он в Сарове, ничего не боясь, в толпе ходил, Саш, теперь мне все понятно, и почему он так про людей говорил в поезде тоже понятно, он их тоже лю-у-бит! Слышишь?

– Ага! – орал в ответ Сашка. – А на Ходынке перед коронацией около павильонов с халявными кружками сотни людей в толпе погибнут, и ничего, каждому дадут по тыще компенсации и даже бал в честь коронации не отменят! Пошли, давай, пока нас тоже не затоптали!

– А после Ходынки, говорю же, – пытался перекричать Сашку Круглый, – он в Сарове на торжествах в честь Серафима Саровского в такой же толпе без всякой охраны шел, и никаких трупов не было! Не аргумент, Саш, мало ли как там было с балом-то! Чего споришь-то, ты же сам сейчас своими глазами все видишь и чувствуешь!

– Я не спорю, я не знаю наверняка, точнее, блин, у-у-у, куда на ногу, медведь, наступил! – Кобылкин сделал усилие и выдернул Женьку за собой из потока людей на свободный пятачок за выступом здания. – Я не спорю, я тебе и сам расскажу, как Гиляровский сенсацию на Ходынке делал и как перессорился Царский дом из-за этого случая. И с бала, между прочим, Николай с Александрой сразу удалились, открыв его, и императрица объезжала пострадавших по больницам, об этом как раз газеты в передовицах и потом в учебниках не писали, это правда. Я просто за тебя, Женька, переживаю, затопчут брата, что я один делать тут буду. Нам еще келью Федора Кузьмича до ночи отыскать надо… Давай вон там, подальше, присядем, подождем.

Братья еще продвинулись на метров сто-двести и присели на подоконнике дервянного двухэтажного, с полуподвалом из красного кирпича, здания.

– А этот дом я не помню! Что здесь, интересно? – спросил Женька, вертя головой. – Вообще, много еще не построили, деревяшек больше, чем каменных домов в центре.

Народу вокруг было гораздо меньше, молебен на площади еще не закончился, и братья решили дожидаться царевича на этом месте.

– Понятия не имею, – ответил Кобылкин, рассматривая рекламные вывески на окнах полуподвала, – вон, читай: галантерейные товары, чайная лавка, часовая мастерская, скобяные изделия… жрать-то как охота, будто неделю не ел…

Братья замолчали, рассматривая людей, детали городского быта старинного Томска. Минут через пять-семь Кобылкин почувствовал толчок локтем от Круглого и услышал его шепот у самого уха:

– Смотри, смотри, пацанчик с района малолетку разводит…

Сашка повернул голову. Буквально в трех шагах от них подросток лет тринадцати-четырнадцати, встав спиной к улице, почти прижал к стене девчонку лет десяти, то посулами, то угрозами что-то выпрашивая у нее. Кучерявый чернявый мальчишка, судя по повадкам и нахрапистости в голосе и жестах, был парнягой прожженным и уверенным в себе. Тоненькая синеглазая девочка в длинном бесформенном, но, похоже, новом – в честь праздника – ситцевом платье, с ярко-синей ленточке в туго заплетенной русой косе, выглядела растерянной. Кобылкин вслушался, слегка наклонив голову в их сторону.

– …Я тебе говорю, что отдам! Поняла?

– Не дам…

– Да вот же мастерская, дура. Я тебе за одну минуточку починю, вернусь и отдам, дура, дура!

– Бабушка велела никому-никому не отдавать…

– Да все равно не пустят тебя к царевичу! Сашка, ты чего такая глупая. А потом придешь ко мне в мастерскую, я с тебя деньги затребую, а у тебя нету, и у бабки твоей нету, и отца у тебя нету и деда у твоей бабки нету, а так я за бесплатно сделаю! Давай, – чернявый протянул к Сашке раскрытую ладонь.