Охотница

– И что ты сделал? – Терезе стало любопытно. Она чувствует, как болит рука, но все это: и боль, и Симон – все словно вдалеке, а главное – страшная усталость, голова словно ватная.

– Я вышел через дверь на балкон и увидел тебя. И кровь. Сам не понимаю, как я мог так быстро сообразить, но я сообразил, Тереза, я кинулся к тебе и схватил твою руку. Ты ведь упала! Я притащил тебя в комнату, и там ты опять упала. Я знал, что надо чем-то перевязать руку, в жизни не видел столько крови… но у меня ничего не было под рукой, то есть нечем было перевязать, и тогда я стянул с себя носок, и обвязал им твою руку, и стал затягивать, туго, насколько мог. Это должно было остановить кровь. А потом телефон! Нужно было вызвать “скорую”. Ты была такой тяжелой, а мне приходилось еще держать твою руку поднятой вверх, пока я тащил тебя к телефону, высоко, насколько мог, я потом еще сильнее затянул повязку, но все равно из раны хлестала кровь.

Доктор сказал, что носок уменьшил кровопотерю, и что это было чертовское везение, что я сумел так туго перевязать тебе руку, и иначе неизвестно, сколько крови ты бы успела потерять.

– Ох, – вырывается у Терезы.

Они смотрят друг на друга. У Терезы закрываются глаза.

– Не засыпай опять, – тихонько просит Симон и садится рядом на край кровати. – Ничего страшнее в жизни не видел, – говорит он.

Где-то внутри Терезы словно что-то проснулось. Пришло понимание, что произошло нечто ужасное. Она закрывает глаза. Видит перед собой кровь, у нее вдруг болезненно сжимается сердце, неужели такое возможно? Неужели действительно ее кровь била фонтаном, так сильно, что ее нельзя было остановить?

– Ты могла умереть, Тереза, – говорит Симон.

– Да нет, – вяло возражает Тереза.

– Пришел бы я минут на двадцать позднее…

Как ты не понимаешь?! Но что же случилось, черт возьми?

Тереза замечает, что он с трудом сдерживается, стараясь говорить спокойно. Все из-за этого окна, конечно, смутно вспоминает она.

– Я не помню, – произносит Тереза, закрывая глаза здоровой рукой, – не помню… Ну да, я стояла на перилах, перилах балкона… да, помню, очень трудно было удерживать равновесие, Симон, что было то было, невероятно трудно…

Симон отводит ее руку с глаз.

– Зачем? – с тревогой спрашивает он. – Не засыпай! Зачем ты забралась туда, на перила балкона?

Такая серьезная мина ему не идет. Тереза, не удержавшись, хихикнула.

– Какой ты важный, – шепчет она, – спас своим носком мне жизнь и сразу заважничал.

– Ах, Тереза, – говорит Симон, – ах, Тереза, я так тебя люблю.

Он бережно гладит ее щеку. Такие нежности совсем не в характере Симона.

– Я тоже тебя люблю, – отзывается Тереза. – Особенно за то, что ты сидел там, – она кивает на стул Симона, – сидел, подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда я проснусь. И за то, что, как только я пришла в себя, тут же рассказал, что именно ты спас мне жизнь. – И Тереза опять смеется, сотрясается от смеха.

Но Симону не смешно. Он встает, смотрит на нее.

– Я сидел здесь довольно долго, – гордо заявляет он. – Ты спала несколько часов.

– Ой, как мило с твоей стороны, – говорит Тереза.

– Пойду скажу медсестре, что ты проснулась, – говорит он серьезно.

Симон смотрит на часы. Потом внимательно на Терезу. Видит, что у нее мало сил, но с головой все в порядке.

– А потом я, наверно, пойду, – добавляет он, – ведь ты останешься здесь до завтра. Доктор тоже желает поболтать с тобой о том, что случилось.

– Симон, – произносит Тереза.

– Да?

– Я потом приду в мастерскую, – говорит Тереза, зевая, должна же я, черт возьми, продолжить когда-то свою работу. И еще, Симон…

– Да?

Тереза изо всех сил таращит глаза, чтобы они не закрывались, она не может упустить одну важную вещь…

– Ты забыл, – говорит она, – я ведь уже сказала как-то про это…

– Про что?

– Я ведь сказала, что ты мой спаситель.

– Да, – подтверждает Симон, – это правда, я твой спаситель.

Тереза видит, как он идет к двери в коридор, и думает, что он больше, чем спаситель, она думает, что он почти ангел.

* * *

Сеньора или бабушка?

Никак не пойму… я вас путаю, ты, Сеньора, смешала мои карты. Ночь. Я лежу здесь, вдыхаю больничный запах, бабушка, бабушка моя, какой она была тогда, в больнице, хорошо ее помню, мою добрую, теплую бабушку, ее лицо. Ее лицо искажено гримасой злой горечи, теперь я это вижу… Но ты шепчешь что-то в мое ухо, да? Шепчешь или мне кажется?

Разрушение личности. Так это воспринимал мой папа. Озлобившаяся, выжившая из ума старуха. А уж ему-то следовало быть в курсе, он, несмотря ни на что, обязан был знать о бабушке больше, чем я. Больше о родительских взаимоотношениях, ее и дедушки.