Охотница

Аксель, мой дедушка. Я ведь вообще ничего о нем не знаю. Только то, что рассказывала бабушка. Мне всегда казалось, что Аксель – веселый, открытый человек, умевший держать равновесие на краю любых пропастей и круч жизни. Но, возможно, он был чем-то подавлен и чаще грустил, чем веселился? И в один прекрасный день взял свой плащ и ушел? Увидел, что жизнь, к которой он всегда относился с опаской, была просто пустыней, такой же, как пустота, которую он порою замечал в бабушкиных глазах.

А вечером, когда ему надо было ехать на машине домой, он повернул ключ зажигания, без всякой цели, без прощальных объятий, про которые поется в песнях моряков, он просто поехал вперед, через бордюр набережной.

Сеньора, ты в этом желаешь меня убедить? Чтобы я поверила, будто бабушка и Аксель были такими же унылыми неудачниками, как все? Что да, они прожили вместе тридцать лет, но это были сплошные серые будни, в которых накрепко укоренилось равнодушие. Что бабушка прояви ла малодушие, потому и решила наверстать упущенное безумными поступками. Сразу, как только наконец стала свободной.

По-твоему, любовь, которая освобождает и преображает человека, – это выдумка, сказочки для заплаканных детишек?

Мне очень трудно смириться с такой точкой зрения. Принять другой вариант любви.

Вариант любви моих родителей. Друзья до брака, друзья после. Здравомыслящие люди, я – дитя, порожденное их чертовым здравомыслием. Мы все вместе праздновали Рождество и тогда, когда мама и папа уже были в разводе. Для них то, что они уже не семья, не имело никакого значения.

А для меня?

А я должна верить в любовь, Сеньора, верить так, чтобы сердце истекало кровью.

Верить только тебе я не могу. Не могу я верить, что все, что ты мне нашептываешь, – истинная правда. Иногда мне кажется, что тебе просто хочется, чтобы я отказалась от всего и всех, чтобы общалась только с тобой. Но ты ведь понимаешь, я не могу все время ходить кругами, мысленно разговаривая только с тобой, так можно сойти с ума, а я не желаю быть чокнутой.

И разумеется, я очень боюсь остаться одна. В этом ведь нет ничего такого? Это ведь не означает, что я малодушная трусиха?

* * *

Первая оттепель, на улице слякотно, сыро. Но солнечно, пахнет весной. Блондинка со стрижкой а-ля паж, которая сейчас вставляет ключ в замок, слишком тепло одета.

– Сними сапожки, – просит она Йенни, когда они входят в прихожую. Прихожая довольно маленькая, зато с высоким потолком и двойными стеклянными дверями, Жанетт всегда мечтала о таких.

– А где их поставить? – спрашивает Йенни оглядываясь.

– Вот сюда, на газету.

И они входят в квартиру.

Пол светлый, из сосны. Кухню можно облицевать клинкером, думает Жанетт. Окна белые, высокие, выходят во двор, но комната не темная, совсем наоборот.

– Ну вот, Йенни, мы с дедом скоро перевезем сюда все вещи, пальмы на подоконниках, диван там в углу, а здесь, – Жанетт тащит дочку за собой через гостиную, та едва за ней успевает, – твоя комната, твоя собственная, ты сама можешь выбрать себе обои! Ну разве не замечательно!

– Да, мама, – говорит Йенни, – очень красиво.

– По-моему, неплохо? – с гордостью говорит Тереза, указывая на холст.

– Да-а, – тянет нерешительно Симон, – портрет очень красивый.

По мнению Симона, лицо довольно неприятное, но в нем что-то такое есть… и в выражении лица на картине, и в выражении лица Терезы, из-за чего у Симона пропадает всякая охота выискивать огрехи.

– Кого ты изобразила? – спрашивает он.

– Себя, – с ходу отвечает она. – Себя, или мою бабушку, или Сеньору, сама точно не знаю, что получится. – Глаза Терезы светятся, и светятся глаза женщины на портрете.

Симон только открыл рот, чтобы прокомментировать свои впечатления, зазвонил телефон.

– А вдруг это мне, – произносит Тереза и спешит поднять трубку.

– Алло, – слышит она мужской голос.

– Алло, – отвечает Тереза.

– Можно поговорить с Терезой?

– Я слушаю.

– Это Юнас.

Тереза открывает рот, но, так ничего и не сказав, опять закрывает. Бросает взгляд на Симона, и тот видит, как запылали ее щеки.