Охранники, агенты, палачи

В июне 1905 г. я оставил ростовскую организацию, вступил в военно-техническую, оборудовав в г. Новочеркасске химическую лабораторию для изготовления взрывчатых веществ. Впрочем, деятельность моя в военной организации продолжалась недолго и выразилась в приготовлении 2 фунтов гремучей ртути, нескольких фунтов динамита, пироксилина, да в «изготовлении» 4 пудов динамита, который похитили на одном из Александровско-Грушевских рудников.

Работая, я, к великому сожалению, был скромен, как верная исламу женщина Востока, не смел поднять глаза и сдернуть завесу тайны, чтобы знать больше, чем то позволялось «правилами конспирации», из которых я создал себе фетиш, и что впоследствии мне сильно повредило.

Потом, когда наступили бурные дни свободы, работа подполья стала ненужной, и я освободился. Освободился, конечно, номинально, разумея под этим возможность выходить на люди. Готовились к вооруженному восстанию. В этих приготовлениях принял участие и я, обучая отряд бомбистов метанию бомб, обращению с ними и пр.

Во время же вооруженного восстания на Темернике[207] я ведал защитой северной баррикады и командовал отрядом бомбистов.

Когда вооруженное восстание было подавлено, дружина разгромлена, я вступил в комитет боевой дружины, целью которого было создание новой дружины. Заведовал я ростовским районом.

Но, как говорит пословица: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, — в одну ненастную февральскую ночь 1906 г. меня случайно арестовали. Производили обыск в квартире, где я за поздним временем остался ночевать. Обыск производили плохо, т. к. не нашли полномочий комитета боевой дружины, которые выдавались членам его на право конфискации оружия у дружинников старой дружины и частных лиц, и которые я хранил у себя в коробке со спичками. Не нашли и «браунинга», который лежал на печной задвижке.

На допросе мне предъявили 100 и 101 статьи[208], но за отсутствием веских улик только выслали в Вологодскую губернию, в уездный город Кадников.

Арест и высылка имели для меня решающее значение в смысле душевного перелома, в смысле отрезвления. И не потому, что это была суровая кара, а потому, что виденное в тюрьме и по этапам заставило призадуматься над содеянным, начать переоценку ценностей.

Богатый материал для этого дала Бутырская тюрьма, тогда переполненная ссыльными самых различных партий, и Вологда, где в то время этих господ было тоже немало. Всего там было: рабочие, простодушные и доверчивые, крестьяне — «аграрники», темные, малоподвижные и жавшиеся от «чистой политики» в отдельные кружки, откуда часто слышались тяжелые вздохи и молитвенное «О Господи, помилуй нас». Со многими из них мне часто приходилось беседовать. И постоянно в их рассказах о том, как попали сюда, проскальзывала злоба, открыто высказывалось сожаление, что попались на удочку безбожников-социалистов, страх за свое и своих семейств будущее, которые, оставшись без работников и опоры, осуждены на голод и холод. А самим им уже в тюрьме вологодской приходилось трудно, сидя на хлебе и воде, и довольствуясь изредка скудными подачками, перепадавшими от «борцов за народ и свободу». «Красный крест» в изобилии доставлял продукты питания и одежду, а все эти «страдальцы за народ»: жиды, поляки, финляндцы, грузины, армяне, охамевшие русские, набивая свои мамоны[209]”, безраздельно пользуясь всем, показали и резко подчеркнули, чего стоит их народолюбне. И мне, монашествовавшему революционеру, странно было слышать, как все эти нагло-циничные, развратные и превращенные в паразитов профессиональной деятельностью социалисты-революционеры и социал-демократы, анархисты, бундисты и пр. и пр. при этом вещали о догматах своих учений, а в интимных беседах смаковали, сколько кто получал от организации на жизнь, и как потом прокручивались эти деньги, собранные по копейкам у рабочих и крестьян, которых они вовлекли в кровавую авантюру и распяли на Голгофе общегосударственного бедствия, ими устроенной.

И вся эта разнузданно-откровенная мерзость революционных теорий и их апостолов, дышащих ненавистью к вековым устоям нашей государственности, национальности и порядку, поселила в моей душе разлад, приведший меня к прежнему, дореволюционному политическому идеалу, по которому Россия немыслима без монарха.